Читать книгу "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Очнулась я — лежащей на мостовой с окровавленным лицом и перебитой бедренной костью. Вокруг меня толпился народ. Сознание ко мне вернулось быстро, так как голова — наиболее прочная часть моего организма. Я даже попыталась встать на ноги, чего не следовало делать — надо было ждать носилок.

В хирургическом отделении рентген показал «осколочный перелом средней трети первой бедренной кости, со значительным смещением». Это было то самое бедро, которое уже пострадало в лагерях! На лице оказались лишь царапины.

Хирург Скочилов, человек, с которым меня связывали, как говорят теперь, «противоречивые» отношения и о котором я еще буду говорить, посмотрев на рентгеновский снимок, покачал головой и положил меня «на вытяжение». Лежать с грузом, подвешенным к бедру, которое и без того причиняло мне сильные боли с 1938 года, было очень мучительно, но я утешала себя мыслью, что здоровая нога не пострадала и осталась «в резерве».

На второй день моего пребывания в больнице ко мне явился представитель милиции для снятия показаний о несчастном случае. (Шофер и его жена с утра уже стояли на улице под окном и просили «не губить».) Тут я узнала подробности случившегося: молодой шофер вез из деревни Куршино зерно на элеватор. Будучи немного выпивши, он решил для скорости срезать угол на повороте и оказался у меня с правой стороны. Главное же зло состояло в том, что машина шла с неисправными тормозами, и, видя меня, он мог только круто свернуть в канаву, благодаря чему я получила удар буфером, была отброшена в сторону и не попала под колеса. Считая, что мои страдания не могут оцениваться деньгами, я, конечно, «простила», не подала «иска», и шофер отделался взысканием по линии автоинспекции.

Через неделю Скочилов, видя, что обломки кости не сближаются, предложил мне операцию остеосинтеза — то есть заколачивания стального гвоздя в просвет бедренной трубчатой кости. Для вятскополянской больницы этот метод был новым (до войны он практиковался только в одной из берлинских больниц и был засекречен). С первого взгляда, вернее в словесном оформлении, остеосинтез мог показаться страшным для пациента, но в действительности он являлся благодеянием. Получив мое согласие, 16 августа Скочилов благополучно ввел мне в кость гвоздь длиною 44 см, предварительно убрав осколки и сопоставив отломки.

Операция шла под общим наркозом. Вскоре меня сняли с вытяжения, и я стала горячей поклонницей этого метода. Через четыре с половиной месяца кость срослась, но размозженные мягкие ткани, сместившись, увеличили контрактуру сустава и усилили привычные боли по ходу бедренного нерва. Если я раньше, прихрамывая, обходилась без палочки, то теперь она мне стала необходимой.

В момент операции и пребывания на койке хирургического отделения мои когда-то дружеские отношения с Павлом Андриановичем Скочиловым были «на ущербе». Схематически об этих отношениях можно сказать следующее: прибыв в 1951 году в больницу в качестве ведущего хирурга, этот очень талантливый во многих областях, но неимоверно самолюбивый человек стал часто ко мне заходить, находя в разговорах со мной то, чего он, может быть, не находил в других местах. Надо заметить, что до моей реабилитации и, во всяком случае, до 1954 года, я была persona non grata, однако Скочилов, несмотря на свою партийность и получаемые им в этом отношении предупреждения, от меня не отрекался и добрых отношений со мной не прерывал. И я это ценила.

Из его рассказов я знала, что он родился в старинном городе Яранске, издавна славившемся своей приверженностью театральному искусству. (Я помнила, что актеры Малого театра, и в том числе дядя Коля Шереметев, в начале 20-х годов ездили на гастроли в Яранск, где был прекрасный театр.) Окончив с отличием Ижевский мединститут и работая врачом в родном городе, Скочилов во время войны близко столкнулся с группой эвакуированных туда столичных театральных коллективов, с успехом выступал на сцене и многое воспринял из области театральной и общей культуры. В минуты хорошего настроения он прекрасно читал Есенина и был интересным собеседником. К этому периоду относится написанная мною на него эпиграмма:

В нем настроения так зыбки, Что, не заботясь о конце, Все ждут пленительной улыбки На гневно-дерзостном лице.

Но время шло, и на протяжении нескольких лет события стали развиваться в противоположных направлениях: волею судеб, я из Золушки в лагерном бушлате стала превращаться в «принцессу вятскополянского масштаба». Скочилов же, подобно многим талантливым людям, начал катастрофически пить и, в результате этого, опускаться по общественной лестнице. Ущемленный в своей гордыне и не имея сил бороться с причиной своей деградации, он вымещал свое плохое настроение на окружающих, особенно на тех, с кем близко соприкасался на работе (как, например, со мной) и кто имел смелость говорить ему «правду-матку».

Вбив себе в голову, что я «зазналась», он с особым удовольствием начал говорить мне колкости, в которых потом раскаивался. Окружающие иногда подливали масла в огонь. Так, однажды молодой врач Вологжанин сказал: «Хорошо, работу за вас делает Татьяна Александровна!» Тут последовал взрыв, тем более что это было, конечно, не так. Блестящих знаний Скочилова я никак не могла восполнить, а просто была ему неплохим помощником, выручавшим из всяких неприятностей.

Понимая все скрытые пружины его раздражительности, я не могла долго сердиться на своего бывшего друга и неприятного шефа, а когда в моменты просветления он становился прежним Скочиловым, ему ничего не стоило меня рассмешить и наши добрые отношения восстанавливались. К этому периоду относятся мои стихи:

Служба в экспертизе Не сплошной восторг. И эксперт капризен, И холодный морг.

Я же все мучения Стойко выношу И об увольнении В Киров не пишу.

С судэкспертом стычка Схлынет, как волна. Говорят, привычка Свыше нам дана!

Иллюстрацией наших не совсем обычных отношений может быть случай, когда после очередного моего «увещевания» и двухдневного молчания я нашла у себя на раскрытом окне фотографию, на которой Павел Андрианович изображен в позе Юдина на портрете Нестерова. На обороте надпись: «Татьяне Александровне от человека, потерявшего „уважение к себе“. На память до конца наших дней. П.Скочилов, 28 апреля 1956 г.».

В 1965 году Скочилов покинул Вятские Поляны, оставив по себе двоякую память: его либо превозносят до небес, либо беспощадно ругают за поведение последнего времени. Но все сходятся на том, что он был врачом «большого полета» и незаурядным человеком.

Прощаясь со мной, он сказал: «Что бы там ни было, Татьяна Александровна, а вам без меня будет скучно, потому что вы никогда раньше не видели такого, как я, да и в будущем не увидите!» Меньше чем через два года Павел Андрианович умер в возрасте пятидесяти двух лет в поселке Звенигора на Волге от общего истощения (много пил) и похоронен, как он просил, в Яранске.