Читать книгу "Напиши себе некролог - Валерий Введенский"

– То не я.

– А кто? Про самоубийство Анны Сергеевны один ты знал.

– Не только. Кухарка ихняя сидела здесь долго, кто-то из агентов мог и расспросить…

– Кто?

Фрелих пожал плечами.

– Пусть Яблочков зайдет, – велел Крутилин.

– Так нет его. Может, заболел?

– Выясни. Пошли кого-нибудь к нему домой.

Иван Дмитриевич открыл папку с входящими бумагами. Сверху лежала депеша со станции Лигово. Крутилин ее вскрыл, прочел и дернул за сонетку так, что ее оборвал. В кабинет вбежал Фрелих.

– К Яблочкову не посылай. Нашелся наш чиновничек для поручений. Задержан в Лигово за поджог дачи.

Глава четвертая

1 июня 1871 года, вторник

Гимназисты в парадных мундирах ожидали оценок в актовом зале. Когда к ним вышел директор, они зашушукались, не обратив внимания ни на пристава, ни на Яблочкова. Директор гимназии срывающимся голосом объявил:

– Друзья! Случилось немыслимое. Ваш товарищ, ваш друг Константин Гневышев вчера был злодейски убит. Давайте почтим его память.

Все встали. На лицах юношей читался испуг, некоторые, не стесняясь, разрыдались.

– Перед объявлением оценок с вами поговорят господа из полиции, – директор, который и сам не мог сдержать слез, указал рукой на Батьякова с Яблочковым. – Если кто-то знает, где вчера находился Гневышев, или видел его… Это очень поможет.

Гимназисты переглянулись, покачали головами. Евгений Тарусов сделал шаг вперед:

– Мы все, кроме Гневышева и Невельского, готовились к испытаниям у меня дома. Разошлись около девяти вечера.

– И куда отправились? – спросил его пристав Батьяков.

– По домам, конечно.

– Сегодня предстоял экзамен, надо было выспаться, – напомнил приставу фон Штукенберг.

– На Крестовский остров никто не ездил?

– Нет, конечно! – загудели ребята. – Нам нельзя вечерами одним находиться на улице.

Яблочков про себя решил, что надо допросить родителей и прислугу всех гимназистов.

– А вы где были? – спросил он у Невельского.

– Сами знаете – дома.

– Весь день? И никуда не выходили?

– Никуда. Ваш коллега может это подтвердить.

– Какой коллега? – изумился Яблочков.

– Артюшкин.

Невельский гнусно ухмыльнулся, а Арсений Иванович, густо покраснев, обругал про себя невоздержанного на язычок приятеля-швейцара. И поспешил задать гимназистам свой последний вопрос:

– У кого-нибудь родители снимают дачу в Лигово?

В ответ – переглядки и молчание.

– Когда похороны? – уточнил Тарусов.

– Мы всех известим, – пообещал директор. – А теперь позвольте огласить оценки…

В тесном деревянном вокзале станции «Лигово», построенном по проекту одного из вездесущих Бенуа, не оказалось даже отхожего места, и Яблочкову пришлось справлять нужду в ближайших кустах. Затем он принялся опрашивать извозчиков:

– Вчера его видал, – признал на фотопортрете Костю Гневышева один из них, представившийся Гришкой. – Дорогу спрашивал до юрловской дачи, той, что на Дернова.

– Во сколько он прибыл? – спросил Арсений Иванович, усаживаясь к Гришке в пролетку.

– Как и вы, двенадцатичасовой машиной[44]. Я предложил его подвезти. Но мальчонка в ответ вывернул карманы, мол, нет грошей.

– Отвези-ка меня на ту дачу.

Проехав немного по Красносельской дороге, они свернули налево, затем направо и покатились по улице, застроенной летними домишками с небольшими садиками вокруг. Всюду бегали детишки, клубился дым из печных труб. В самом конце улицы пролетка остановилась, Гришка хлыстом указал на дачу с мезонином:

– В прошлом году глазной доктор здесь жил. А в этом почему-то пустует. Ни разу не видел, чтобы свет горел.

– Обожди, – велел ему Яблочков, спрыгивая.

Поднявшись на крыльцо, постучал, потом наудачу толкнул дверь. Оказалось, что не заперта. Арсений Иванович шагнул в сени:

– Эй, есть кто-нибудь? – спросил он громко.

Тишина. Он толкнул следующую дверь и очутился в единственной комнате, служившей дачникам столовой, гостиной и спальней. На круглом обеденном столе стояла керосиновая лампа, рядом лежали навесной замок с вставленным в него ключом, огрызки из-под яблок и засохшие апельсиновые шкурки. Под столом стояло пять бутылок из-под шампанского, осколки от шестой лежали в углу. Кровать застелена не была, а на полу валялась простыня, вся испачканная бурыми пятнами. Арсений Иванович посетовал, что не захватил с собой перекись водорода, а без нее – кровь или нет – не определить. Потом подошел к рукомойнику, на краю которого сушился носовой платок. Похоже, его тщетно пытались отстирать от тех же бурых пятен. На платке обнаружил вышитые синей ниткой инициалы КГ. Капитолина Гневышева? Константин Гневышев?

Чиновник для поручений сунул платок в карман, размышляя, что же здесь произошло после распития шампанского? Убийство, изнасилование или у кого-то кровь из носа пошла?

Яблочкову вдруг почудилось, что на мезонине скрипнула половица.

– Кто здесь? Я из сыскной полиции, – громко крикнул Арсений Иванович.

В ответ – прежняя тишина. Может, просто мышь пробежала? Нет, в доме кто-то есть, не зря же замок с ключом на столе. Кто-то его отпер и вошел. Вытащив из кармана ремингтон, Арсений Иванович ступил на лестницу, что вела наверх. Однако осмотреть мезонин ему не позволили. Когда он открыл дверь с лестницы, кто-то, прятавшийся в углу, огрел его по голове чем-то очень тяжелым.

Извозчик Гришка, дожидаясь Яблочкова, зацепился язычком с девкой, которая проходила мимо с коромыслом. Ух, девка и хороша! И имя ее сердце радует: Алена! Покойницу-мать так звали. А глазища-то какие! Смотреть бы в них всю оставшуюся жизнь.

– А прислуживаешь кому? – спросил он зазнобу.

– Балеруну.

– Кому, кому?

– Господа так плясунов называют.

– А где он пляшет? На базаре? – спросил недоверчиво Гришка. Уж не разыгрывает ли его Алена? Неужто не глянулся он ей? Почему вдруг? И ростом вышел, и волосом черняв, а что передних зубов не хватает, так он и задними кого хошь загрызет.

– Да на каком базаре? Вацлав Лепольдыч в тятрах пляшут.

– Лепольдыч? А почему его звать не по-нашему?

– Так и пляшет он не по-нашему. Ногу вывернет наизнанку и давай козлом скакать. Если бы ты, Гришенька, увидел, животик со смеха надорвал бы.

У извозчика сердце забилось сильней, чем у сцапанного волком зайца. «Раз Гришенькой назвала, значит, люб», – понял он.