Читать книгу "Повседневная жизнь Японии в эпоху Мэйдзи - Луи Фредерик"

В этом хаосе чувств начала развиваться новая концепция «государственного социализма». До того времени интеллигенция игнорировала государство, реалии его жизни, чтобы посвятить себя более широким идеалам практически всемирного масштаба, но в то же время пренебрегала Японией и, таким образом, жила двойными страндартами. В адрес общественных деятелей слышались упреки в индивидуализме, и Исикава Такубоку писал: «Нас, молодежь эпохи Мэйдзи, воспитали быть полезными. Наша цель — улучшить состояние нового общества Мэйдзи, созданного руками наших отцов и старших братьев…» Итак, цель, казалось, не была достигнута, мнения разделились, и образовалось по меньшей мере три тенденции: национализм, социализм и индивидуализм, причем все это смешивалось с весьма противоречивыми по своей природе христианскими и конфуцианскими убеждениями. Этих тенденций придерживались не все. Индивидуализм был в большей мере присущ молодежи, занятой поисками собственной личности, социалистические взгляды разделяло меньшинство теоретиков, а «японизм» или национализм, не слишком популярный среди интеллигенции, воспринимался как стремление политиков, находящихся у власти, удовлетворить нужды страны. Для этого они использовали поддержку народа и почти не соприкасались с философскими движениями образованных кругов или с более или менее метафизическими исканиями и сомнениями некоторых поэтов.

Критика Исикавы Такубоку в адрес молодой интеллигенции после событий Русско-японской войны была благосклонно воспринята народом. В одном из своих эссе он высказал то, что думало большинство людей: «Основы японского государства устойчивы и прочны. В этом отношении Япония превосходит все остальные страны». Подавляющая часть японцев продолжала мыслить, как в эпоху сёгуната Токугавы, категориями, определяющими отношения между индивидом и государством, и на идею незыблемости основ государственности ссылались при всех требованиях провести реформы в борьбе за права народа и принятие конституции.

В умах большинства японцев начала XX века (не считая приверженцев индивидуализма, социалистов-христиан и материалистов) государство строилось по подобию семьи, и с тех пор семейная мораль превалировала над моралью государства. Для того чтобы в этих двух институтах царила гармония, необходимо было, чтобы между ними существовало прямое «родство», которое обнаружилось в лояльности по отношению к императору (то есть к государству) и в сыновней почтительности внутрисемейных отношений. Эти два аспекта можно было примирить, свести воедино только через почтение к предкам (еще одна конфуцианская по происхождению концепция), которое объединяло все социальные уровни и институты, а оно, в свою очередь, несло уважение к истории и к мифам об основании Японии и Японской империи. Таким образом, в глазах большинства населения Япония представала некой священной целостностью, неприкосновенной, нерушимой и всемогущей, символом которой был император.

После восстановления императорской власти в 1868 году эту концепцию переняло большинство движений, ратующих за обновление Японии. Особенно значимое влияние на укрепление этой позиции оказал императорский указ об образовании, опубликованный почти одновременно с конституцией. Учебный план школ был везде одинаков, и для классных наставников не составляло большого труда сориентировать юные умы в нужном направлении. Особенно это касалось тех учеников (то есть большинства), которые не собирались продолжать учебу в университетах. По этому поводу после опубликования императорского указа один профессор из Токийского университета писал в 1891 году: «Наша родина — это страна, где все еще соблюдается почитание предков, а строительство семьи имеет совершенно особое значение. Власть, сила и закон проистекают из семьи. И само государство, таким образом, является как бы продолжением семьи». В другой статье, опубликованной в «Кокка Гаккай-дзасси», тот же самый профессор Ходзуми Яцука (1860–1912) добавлял: «Нет особой причины для обожания и копирования национальной политики какого-либо европейского государства… Наша традиционная религия, благодаря которой мы исправляем недостатки нашего социального устройства и которая предписывает почитание предков, объединяет нас в единую страну и в единое общество, возглавляемое основателем семьи-народа — Императорским Домом…»

Эти идеалы, в зачаточной форме существующие еще в XIX веке, вскоре были окончательно приняты как сами собой разумеющиеся. В 1904 и в 1911 годах под эгидой Ходзуми и еще нескольких членов правительства была начата подгонка школьных учебников, соответствующих новой тенденции к возврату национальных ценностей. Создается впечатление, что в этот момент японская интеллигенция несколько отошла от борьбы за права и свободы людей, чтобы погрузиться в изучение жизни как она есть. В глазах образованных японцев европейские философы приобрели еще большую значимость, чем раньше, и семена их идей упали на благодатную почву. Вместе с тем утомление, охватывавшее людей, выразилось в некоторой склонности к натурализму. В послевоенное время Япония была опустошена и «выжата», разочарована в своих ожиданиях и, по сути, жаждала одного: мирной жизни. Но чтобы сохранить ее, необходимо было укрепить нацию. Стали сглаживаться идеологические противоречия, увлечение натурализмом постепенно иссякло. Писатели вроде Симадзаки Тосона, Нацумэ Сосэки (1867–1916), Мори Огай (1862–1922), Куникиды Доппо сами были сильно увлечены натурализмом предвоенного периода и проповедовали либо необходимость смирения и спокойствия, либо самоотречение. В произведениях Куникиды Доппо, например, в «Хиро» (Усталость) прекрасно говорится о таком существовании, в то время как в таких книгах Нацумэ Сосэки, как «Мон» (Дверь), воспевается смирение, покорность, которую можно определить, воспользовавшись формулой самого писателя: «Следуйте воле Неба, откажитесь от себя».

Тем временем другие писатели пытались соединить теорию и практику, указывали, подобно Танаке Одо, на необходимость наличия философии, способной выполнять социальную функцию, и исповедовали своего рода экспериментальный идеализм. Среди образованных кругов вспыхнул интерес к учению Дзэн. Как писал Нисида Китаро (который позднее стал лидером современной японской философской школы), больше не было необходимости ни знакомить Японию исключительно с идеями, пришедшими с Запада, ни подвергать критике саму цивилизацию как таковую, но появилась потребность объединить различные философские школы Запада на японский манер. Отныне философия должна была стать не просто предметом изучения, но практическим применением к повседневной жизни…

В отместку натурализм наградил своих последователей чувством пустоты и ненужности бытия, чувством, что не осталось больше никаких истинных ценностей, что жизнь не имеет иного смысла и иной цели, кроме смерти. Этот пессимизм и ощущение безысходности могли закончиться нигилизмом, но сознание включенности в социум, которым обладают все японцы, помогло избежать такой крайности и вернуло уверенность, что государство и император представляют собой высшую форму проявления бытия и власти. В конце эпохи Мэйдзи внутри интеллигенции возникли самые разные течения мысли, приводящие к критике Императорского Дома и одновременно к консерватизму, отливающемуся в форму ультранационализма.

Этот период подошел к концу в атмосфере волнения умов и душ, а своеобразной точкой стала казнь Котоку, обвиненного в предательстве. Мори Огай все еще стоял в оппозиции Нацумэ Сосэки и утверждал, что нравственность государства выше нравственности народа. Сосэки же считал наоборот.