Читать книгу "Вина мнимая и настоящая. Как научиться жить в мире с собой - Марина Сульдина"

Конечно, она принципиально отличается от той невротической вины, о которой мы говорили в предыдущих двух главках. Но и в том, и в другом случае нужно работать в первую очередь с доверием.

Сотрудница Первого московского хосписа, рефлексотерапевт Фредерика де Грааф однажды рассказала, что, когда у нее заканчиваются силы, она молится: «Господи, я уже сделала все, что могла, больше не могу. Теперь давай Ты!» она вспоминала слова митрополита Антония Сурожского, который принимал людей по пятнадцать часов в день: «Может, тебе покажется поверхностным то, что я скажу, но я большую часть передаю Христу».

Конечно, это непростая задача. Многие люди, работающие волонтерами в благотворительных фондах, говорят о том, что невозможно перестать тревожиться, невозможно снять с себя ответственность за тех, кому ты не успел или физически не смог помочь.

Важно не убегать от этой тревоги, а принимать ее на себя и отвечать на нее решимостью жить с доверием и смирением. Мы не можем «прыгнуть выше головы» и выйти за существующие границы. Богу же все возможно.

Порванные чулки на пороге Майданека: шестой тип невротической вины

Последний тип невротической вины связан с необходимостью справиться с непосильным переживанием путем подмены ситуации, которая по-настоящему ужасает, каким-то более переносимым, иногда и вовсе незначительным обстоятельством. Однако это «небольшое» обстоятельство все равно причиняет сильные страдания, в том числе связанные с виной.

Непосильное переживание может быть вызвано какой-то тяжелой подлинной виной. Или виной, которая предполагает слишком трудные изменения. Или неподвластными нам обстоятельствами жизни. Во всех случаях человек защищается, смещая тревоги на более незначительные, посильные вещи.

«Шестидесятилетняя Анна, хозяйка кота, с которым она прожила больше пятнадцати лет и к которому питала самые нежные чувства, переживая глубокое горе после его смерти от рака, чувствует вину перед ним. Она не может простить себе, что не дала ему сырого мяса, которое он просил за неделю до смерти, когда еще хотел есть, хотя она сделала это из самых лучших побуждений, боясь, что оно навредит ему.

36-летний Виктор подавляет вину перед собой за то, что не смог реализовать свой потенциал, но переживает ее как вину перед своим пожилым учителем, который вкладывал в него свои силы.

Еще более сложный пример, правда в меньшей степени связанный с виной, описывает психолог Джеймс Холлис[32] в своей книге «Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений»:

«Когда Илси позвонила мне с просьбой ее принять, она поставила передо мной два условия. Первое: я проведу с ней лишь одну двухчасовую сессию; второе: сперва для предварительного ознакомления она пошлет мне фотографию. Я согласился. Через три дня я получил фото.

Фотография оказалась старой и потрескавшейся, но довольно четкой. На ней была женщина, державшая за руки двух детей. По-видимому, это фото взяли из какого-то архива, так как внизу была подпись, напечатанная на машинке с периодически западавшими или сломанными буквами (такие машинки остались в нашей памяти с детства): «Неизвестная из Люблина ведет двух детей в крематорий Майданека. (Вероятно, март 1944 г.)».

Изображенной на фотографии женщине было около тридцати лет; она была одета в темный полотняный плащ, шерстяные чулки и черные туфли; повернувшись налево, правой рукой она обнимала ребенка лет шести, а левой тащила за руку ребенка лет четырех, шедшего немного позади. От этой фотографии я не мог оторвать взгляд. По выражению лица было видно, насколько женщина была напряжена и обеспокоена, скорее даже потрясена, но ее застывший взгляд был устремлен вперед. Создавалось впечатление, что старшая девочка, которую она обняла правой рукой, полностью с ней соединилась, словно составляя единое целое. Младшая девочка казалась страшно испуганной. Ее глаза были широко раскрыты, а тело отклонено назад. Возможно, она испугалась шумной толпы или чего-то еще, находящегося слева от нее и не заметного на фотографии.

Этот момент времени застыл навсегда. По ужасной иронии судьбы я знал то, что люди, изображенные на фотографии, знать еще не могли, – что это были последние минуты в их жизни, что очень скоро их толпой загонят в душ и они будут цепляться друг за друга и за внезапно исчезнувшее небо, чтобы получить глоток воздуха. Могли ли они знать, могла ли знать эта женщина о том, чего не понимали дети? Выселение всей семьи, перевозка в товарных вагонах, суматоха, отец, который потерялся где-то в пути, повисший в воздухе ужасный, удушливый туман, который, попадая в дыхательные пути, иссушал у человека все тело, – этого никогда не забыть тем, кому удалось уцелеть. Я пришел в ужас от того, как много они знали. Если бы только они этого не знали в тот момент, когда их фотографировали, если бы только тогда у них могла сохраниться надежда – с яркими и хрупкими крыльями!

В день назначенной встречи я проснулся рано утром и понял, что мне приснилось то место, где сходились все маршруты таких товарных вагонов и где Европа навсегда перестала говорить о развитии морали. Один фрагмент на фотографии в особенности не давал мне покоя. У младшей девочки, которую тянула женщина, на левой ноге, оказавшейся на переднем плане, была видна дырка на шерстяном чулке. Наверное, девочка упала и порвала чулок. Я размышлял о том, что она могла разбить колено до крови, что колено болело и что мама, наверное, ее успокаивала. Я совершенно не осознавал, почему я беспокоился о ее колене, если эти страшные двери уже разинули перед ней свою пасть. Возможно, это была некая форма морального подлога. Когда человек не может принять что-то целиком, он начинает концентрироваться на малом, особенном, постижимом. Мне захотелось взять эту девочку на руки, дотронуться до ее колена и сказать ей, что это дурной сон, который скоро кончится, и все будет хорошо. Но я не мог, никак не мог до нее дотянуться, и ее страх постоянно побуждает нас недобрым словом поминать этот ужасный век с его торчащими ребрами, пустыми глазами и навсегда омертвевшими нервами»[33].

А вот еще один пример.

«Семилетняя девочка испытывала сильнейшую тревогу, когда мать или отец задерживались на работе. Каждый раз она по-настоящему боялась, что с ними что-то случилось. Если они задерживались больше чем на полчаса, она была уверена, что родные уже мертвы. Девочке казалось, что именно за ее грехи Бог лишает жизни ее родителей, и постоянно молилась, чтобы Он забрал ее, такую плохую и грешную, а не ее родителей.