Читать книгу "Дети гламура - Наталия Ломовская"

Отец, бывало, заходил к ним с мамой, нетерпеливо заглядывал в рисунок, хотя знал, что этого делать не полагается, и почти всегда недоумевал: «Ничего не понять! Тут вот дерево будет? Как из таких каракулей что-то в конце концов получается?!» И получалось. Дерево с причудливым рельефом коры, по-детски растопыренные ладошки садовых ромашек — солнцелюбивого поповника, и великолепный речной натюрморт: круглый, как поднос, карась лежит, красуясь лучом спинного плавника, на огромном листе кувшинки…

Потом ему предстояло освоить вечно сырую акварель и капризную гуашь, включая и самую для него сложную технику — работу с белилами. И лишь через годы он овладел техникой рисования тушью и постиг древнюю душу другого рисовального материала, называемого коротким словечком «бистр», а еще через некоторое время прочувствовав сущность тона, оттенков, значение интенсивности мазка и колорита в целом, наконец приблизился к истинному пониманию живописи — важен не столько цвет, сколько эффект освещения на полотне. Искусство освещения ему было суждено постигать уже в Париже… Знающая о своем недуге, о непостижимом, неуловимом, неизлечимом пороке крови, Анна Ивановна твердила об этом непрестанно, до тех пор пока в состоянии была разговаривать. Тут была боязнь за молодого, инфантильного, талантливого, избалованного сына, который, останься один, мог поддаться дурному влиянию, жениться бог знает на ком, попасть в лапы мошенников; тут был и страх перед развалом семьи, который неотвратимо должен был наступить после ее смерти; тут было и суеверное желание сплотить, объединить сына и отца, словно их общность поможет астральной сути покойницы подольше оставаться рядом с ними… Как бы то ни было, Кирилл обещал поехать с отцом. В конце концов, почему бы и нет? Его ждала учеба в престижной Академии искусств, новые друзья, пронзительная романтика парижских встреч…

Самостоятельности отец давал Кириллу хоть отбавляй — считал, что если он оплачивает учебу сына и дает ему деньги на карманные расходы, то целиком и полностью выполняет свой родительский долг перед ним. Да и, кроме того, странно было бы такому занятому человеку брать под неусыпную опеку великовозрастного сынулю!

Вот и покатились веселые денечки. Он учился легко, думал легко и жить хотел легко — по-французски. Свободного времени имелось у него не так уж много, к живописи парень относился серьезно, но он нашел время, чтобы побыстрее перезнакомиться со своими однокурсниками и стать своим. «Этот обаятельный русский» завоевывал сердца направо и налево, миловидные и легкомысленные создания приглашали его на вечеринки и пикники и весьма, надо сказать, охотно падали в его объятия…

Жаклин была другая, хотя внешне она не так уж и сильно выделялась из стайки своих подруг. Только взгляд серых удлиненных глаз был иной — внимательно-печальный, иногда — тревожный и замкнутый, но большей частью ее лицо несло выражение умненького ребенка, который слишком рано узнал жизнь, а улыбаться так и не научился. Она была старше Кирилла — ей было двадцать пять, отец ее был писатель, букеровский лауреат, и его предельно утонченные, намеками и цитатами пронизанные книги наводили на Стеблева тоску, какая обычно является после шумного праздника, не оправдавшего надежд. Именно Жаклин сказала, узнав, что у Кирилла умерла мать, что мать стоит между человеком и смертью, а когда она уходит — человек остается со смертью один на один. На фоне общего оптимизма это суждение выглядело и бестактно, и неожиданно, но тронуло Стеблева, заставило присмотреться к этой девушке... Жаклин держалась обособленно, и это тем более привлекало к ней внимание. У нее были загадочные друзья, которые нередко появлялись в академии, — такие же странные, как и она сама, молодые люди, с тем же потерянным взглядом серьезных глаз. Кирилл приглядывался к ним, пытаясь высмотреть парня Жаклин, но она со всеми обращалась ровно.

Перелом случился в тот день, когда Кирилл увидел ее работающей с глиной. Казалось, материал поддавался ей с трудом, нехотя, неверно. Но это только казалось. Глина скрипела и повизгивала в быстрых руках Жаклин, таких сильных и тонких. Позже художник подолгу любовался ее руками. Он полюбил прежде всего ее руки и уже предчувствовал, что скоро наступит день, когда он будет, поигрывая ее тонкими мизинцами, по-русски читать ей вслух из Рембо, а она, не понимая слов, удивится ритмической жесткости русского перевода, на пару секунд задумается, сделает серьезную мину и… захохочет, нисколько не смутив привыкшего к присущим только ей интонационным перепадам Кирилла:

Мизинцем ближнего не тронув, Они крошат любой утес, Они сильнее першеронов, Жесточе поршней и колес. Сиянье этих рук влюбленных Мальчишкам голову кружит. Под кожей пальцев опаленных Огонь рубиновый бежит.

Жаклин, вытирая ладони от неуступчивой глины, сама подошла к нему и вполне прозаично пригласила на вечеринку. Было это сделано ровным и обыденным тоном — так, словно она пунктуально, раз в месяц, приглашала Кирилла на вечеринку в свой особняк. И Кирилл, стараясь, неизвестно зачем, соответствовать этому обыденному тону, принял неожиданное приглашение.

Уже стемнело, когда он подъехал к роскошному особняку. Роскошным он, правда, выглядел только на взгляд молодого москвича, который, при всем достатке папеньки, никогда не видывал апартаментов больше шестикомнатных. И почти весь этот особняк был отдан в распоряжение хрупкой Жаклин — мать ее постоянно отдыхала от каких-то неведомых трудов на курортах, а отец-лауреат недавно подался в Африку, чтобы через год привезти с девственных просторов Черного континента новый шедевр.

Это была не первая, разумеется, вечеринка, на которую Кирилл попал в Париже. Но на такой веселой и свободной пирушке он все же оказался впервые. Искрились красивые коктейли, которые смешивал за стойкой молчаливый и стеснительный парень с прыщами на круглых щеках. Звучала ненавязчиво-проникающая музыка, и парочки кружились в полумраке, жадно прильнув друг к другу. Были занятные разговоры, остроумные девицы с цыганскими, сладко пахнущими самокрутками в желтоватых тонких пальцах, но была еще и Жаклин. Наблюдательная, насмешливая, приветливая, равнодушная, очень красивая. Рядом с ней Стеблев чувствовал себя персонажем экзистенциальной любовной драмы в духе Клода Шаброля. На некоторое время она исчезла, и Кириллу пришлось порядком помучиться ревностью — от его внимания не ускользнуло появление в гостиной высокого, мускулистого, выразительно некрасивого негра с неестественно красными выпученными губами, словно уже сложенными для поцелуя. Не прошло и пяти минут с момента появления афрофранцузского «красавчика», как они с Жаклин куда-то подевались, и воображение Кирилла охотно представило ему картину быстрого и нетерпеливого совокупления на ковре в соседней комнате. Он двинулся к прыщеватому бармену и один за другим проглотил несколько коктейлей — довольно крепких, надо заметить.

Эффект был мгновенный — приятное тепло и какая-то нежная щекотка во всем теле, потом сладостный провал, а на следующем этапе он уже застал себя танцующим с Жаклин посреди гостиной.

Скажем честно, танцем это трудно было назвать — они просто топтались под какую-то музыку, причем явно начали уже довольно давно, судя по тому, что мелодия, которая звучала теперь, мало подходила для медленного танца. Но они уже потеряли ощущение времени, оно текло медленно, драгоценно сверкало, как капля меда, и не оставалось в мире ничего, кроме жара этого худенького тела и горячей, дразнящей близости.