Читать книгу "Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов"

Почему-то все они думали, что я очень переживаю из-за глаза. Но я не переживал. Я не сомневался, что потеряю глаз, и быстро смирился. Из-за чего я переживал, так это из-за своего пятилетнего прогноза. Из-за чего я переживал, так это из-за вероятного рецидива. Переживал, что после операции метастазы пойдут в легкие, в печень, в кости и я умру, не вставая с постели. Из-за всего этого я переживал, а из-за глаза не переживал совершенно. Я сказал себе: пусть это будет достаточной платой за мой диагноз.

Мне предстояло провести ночь в реанимационной. И эта ночь была гораздо хуже операции.

Профессор Светицкий, Ирина Валентиновна и медсестра Алена ушли. Яну ко мне не пустили. Она потом рассказала, что профессор Светицкий, который был оптимистичен и бодр со мной, с ней выглядел не совсем уверенно. Сразу после операции он пригласил ее к себе в кабинет. Спросил: ты как, впечатлительная? Яна сказала: нет. Тогда он показал ей фотографию моей опухоли и моего глазного яблока. Глаз был меньше. Яна спросила: и каковы теперь шансы? Профессор Светицкий покачал головой: надо для начала пережить эту ночь. Ирина Валентиновна, ассистировавшая на операции, была с Яной и тетей Жанной более откровенна: похоже, четвертая стадия. Метастазы в шее. Будьте готовы ко всему. Материал мы отправили на гистологию. Яна потом спросила у Светицкого насчет метастазов в шее. Он помотал головой: посмотрим. Добавил: лимфоузлы в шее мы ему почистили, но все, что там было, на опухоль не похоже. В любом случае следует дождаться результатов гистологии.

Вечером Яна написала пост в своем блоге в живом журнале.

«Ну что, операция прошла хорошо. Удалили всю опухоль, хоть ее распространение было больше, чем показывали снимки КТ. К сожалению, левое глазное яблоко сохранить не удалось. Опухоль разрослась сильно, практически подобралась к мозгу. Но сегодня протезирование шагнуло далеко вперед. Через полгода-год при устойчивой ремиссии можно будет вживлять имплант кости и протезировать глаз. Сейчас самое главное — пережить ночь (слова врача), а с завтрашнего дня приступать к заживлению. Дальнейший курс лечения зависит от результата гистологии вырезанных материалов. Но в любом случае Володя будет в стационаре две недели. В общем, кулаки не разжимаем. Завтра в 9 утра я должна быть в отделении на перевязке. Сегодня, как ни старалась, к Вове не пустили. Говорят, спит, просыпается, говорит, спит и так по кругу».

Всего этого я не знал. Мне предстояла адская ночь в реанимации. Голова была тяжелая, губы высохли, язык казался запихнутой насильно в рот сухой тряпкой. Безумно хотелось пить. Меня как будто оставили умирать посреди пустыни. Я действительно боялся умереть от обезвоживания. Прибор, который мерил давление, периодически издавал противный тонкий звук: как будто пищит нездешняя тварь. Дежурная медсестра была вежлива, но холодна. Большую часть вечера, пока набегали сумерки, она говорила с кем-то по мобильному телефону. Там была какая-то любопытная бытовая трагедия с криминальным уклоном. Она звонила некоему мужчине по имени Вася и просила дать ее сыну еще время. Напоминала, что Вася ей тоже что-то должен. Что она в свое время его простила; может, не стоило. Потом звонила сыну и говорила, чтоб он никому сегодня не открывал. Почему? Потому что. Чтоб даже не смел. Я твоя мать или кто? Потом снова звонила Васе. Сначала умоляла. Затем тон ее менялся: она требовала. Вдруг замолкала. Говорила: Вася, что же ты. Как же ты так. Мы же с детства друг друга знаем, а это ведь сыночка мой. Вешала трубку и долго молчала. Потом звонила подруге: жаловалась, что ей приходится разгребать проблемы своего непутевого совершеннолетнего сына. Это была довольно интересная история, но мне было не до того; я мечтал уснуть. Я завидовал соседу, который спокойно спал. Мне же вдруг захотелось в туалет, а вставать нельзя. И двигаться нежелательно: даже чтоб повернуться на бок. Сначала я терпел. Но в конце концов терпеть стало невыносимо. Я позвал медсестру. Было не до стыда. Впрочем, медсестра без всякого ворчания отвлеклась от своей бурной телефонной жизни и помогла мне. За ночь мне еще раз несколько приходилось пользоваться ее помощью. Тело ломило. Ноги затекли. Хотелось двигаться: хотя бы как-нибудь. Я поворачивал голову: сначала в одну сторону, потом в другую. Приподнимал руку. Я наслаждался каждым мелким движением. Это было такое счастье; я ловил счастье в движении. Дежурная медсестра отчитывала меня: старайся не шевелиться. Чем меньше ты двигаешься, тем больше шансов, что никаких осложнений не случится и все заживет как надо. Понимаешь? Для тебя сейчас главное, чтоб все зажило в установленном порядке. Она говорила мне: хорошо бы тебе уснуть. Но я не мог уснуть. Я хотел пить. Господи, как я хотел пить. Медсестра мазала мне губы смоченной в воде марлей. Потом не выдержала, отдала ее мне полностью, ведь я так часто просил хоть немного помочить сухие губы: мочи сам. Я старался не мочить слишком часто, старался сдерживаться. Но терпеть было невыносимо. Я высасывал из марли воду, упрекая себя за слабость. Это не помогало забыть о жажде, но самую малость приглушало ее. Время двигалось медленно. Ночь казалась бесконечной. Я думал: хотя бы мне уснуть. Хотя бы уснуть, и чтоб этот ад прошел в забытьи сна. Я сказал медсестре, что не могу больше терпеть: очень хочется пить. От обезвоживания ты не умрешь, произнесла она спокойным голосом, словно угадав мои мысли, в тебя закачали, наверное, литра два физраствора; не считая всяких лекарств. Мне казалось, я схожу с ума. Я не верил ей. И эта необходимость лежать неподвижно: она убивала. Я вертелся. Старался урвать у неподвижной вселенной, куда меня поместили, как муху в янтарь, немного благословенного движения. В ту ночь я был беспокойный больной, а у дежурной медсестры в реальном времени происходила бытовая трагедия, но она старалась быть со мной вежливой и предупредительной; хотя видно было, что ей все равно. Я был всего лишь очередной пациент отделения. Около трех часов ночи я сумел на какое-то время замереть, а она, кажется, тоже задремала в углу реанимационной. Мне казалось, я засыпаю. Это счастье. Я засыпал и чувствовал счастье. Но снова запищал автоматический тонометр, манжета надулась, и это выдернуло меня из дремы. Медсестра подошла, посмотрела давление. С давлением все было в порядке. Я спросил: а нельзя, чтоб этот аппарат пищал потише? Она покачала головой. Помню, подумал, что, может, и можно, но она сама не знает как. Я злился на нее. Почти ненавидел. Я лежал и смотрел в потолок, и мне казалось, будто что-то царапает меня под костью черепа. В помещении светлело. Медсестра в последний раз померила мне температуру и проверила показания тонометра: все было в порядке. Утренний свет проник в окно. Мой сосед беспокойно заворочался и захрапел. Какой адский звук: но надо терпеть. Надо лежать неподвижно. Я вспомнил операцию в областной больнице в мае: там меня сразу после операции перевезли в палату, и буквально через десять минут я уже сидел на кровати, почти не чувствуя последствий. Тот наркоз был легкий, прошел быстро и безболезненно. Но тогда мне не удаляли кусок черепной кости и не проводили энуклеацию глаза.

Я повторял себе: надо терпеть.

В восемь утра дежурная медсестра сменилась. На ее место пришла пожилая сухонькая женщина с седыми волосами, собранными в пучок на затылке. Я спросил у нее: извините, можно сесть? Все затекло. Она сказала: да, конечно, уже можно. Давайте я вам помогу. Она была очень худая и тонкая. Помню, я испугался, что в ней что-нибудь сломается, если она начнет мне помогать; все-таки я вешу немало. Нет-нет, сказал я, справлюсь сам, мне уже намного лучше. Я сел. Это было незабываемое чувство. Что-то вроде освобождения. Как будто с меня сняли кандалы и тяжелые цепи, громыхая, свалились на пол. Я повертел головой: это чудо. Я свободен двигаться. Я свободен встать и идти. Голова немного кружилась, но я не обращал на это внимания. Я медленно опустил ноги на пол, чтоб пятками ощутить твердость больничной плитки. Тело отзывалось плохо, но я мог двигаться; я наконец-то мог двигаться. Я испытывал настоящее счастье. Как раз в этот момент в реанимационную заглянула Яна. Она сказала: извините, можно я? Конечно, заходите, сказала медсестра. Помогите ему. Яна забежала внутрь. Обняла меня: но очень осторожно, как хрупкий стеклянный предмет. Спросила: ну что ты? Как ты? Я сказал: в порядке. Спросил ее: слушай, как я выгляжу? А то я себя не вижу. Очень страшный? Нормальный, засмеялась Яна. Она разглядывала меня, как новую покупку. Как будто пыталась найти во мне мои старые черты. Словно эта операция изменила меня, будто я стал совсем другим человеком. Она помогала мне, улыбалась мне, но все же для нее я стал, наверное, немного чужой, и ей нужно было время, чтоб привыкнуть ко мне такому. Она пыталась найти во мне какие-то зацепки — что я остался тем же.