Читать книгу "Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн"

После смерти своего отца мальчик попал в руки достойного ученика Птолемея Александра Старшего, одного из тех кровожадных животных, которые с некоторых пор не переводились в Риме, а именно, в руки диктатора Луция Корнелия Суллы.

Этот персонаж ничем не уступал Птолемеям, он относился к той же самой породе — к породе монстров, одновременно циничных и в высшей степени образованных, утонченных, чувствительных, но при всем том способных на безграничные зверства; он был из тех тиранов, которые ни с кем не делят свою власть, однако так хорошо умеют маневрировать, что, как правило, умирают в собственной постели.

Что касается жестокости, то «послужной список» Суллы был намного внушительнее всего, чем могли похвастать Лагиды: завоеватель и дипломат, блестящий стратег и неумолимый палач, он грабил и убивал повсюду, куда ступала его нога, — от Африки до Греции и азиатского побережья. Потом, обретя уверенность благодаря захваченному им золоту и страху, который он сеял вдоль своего пути, этот человек пожелал навязать Италии свой собственный закон. Когда его враги — под руководством Мария — выступили против него, он, ничтоже сумняшеся, пошел походом на Рим во главе своих легионов[22]. Среди других «подвигов» Сулла мог бы похвастать и тем, что предпринял первую известную нам попытку «рационального» уничтожения определенной выборки из человечества, применив метод проскрипций: систематического обнародования списков своих противников с указаниями сумм вознаграждения за доносы и убийства. Эти несчастные, оказывавшиеся вне закона с момента появления их имен в списках, как и все, кто пытался им помочь, становились легкой добычей охотников за вознаграждением, которые, в соответствии, так сказать, с законами жанра, получали свои сестерции лишь после того, как в установленном порядке предъявляли властям отрубленные головы врагов диктатора.

Понятно, что Сулла никогда не отличался совестливостью, и александрийцы, боявшиеся его пуще всего на свете, никак не могли понять того, что произошло после смерти Александра, Сына потаскухи: тогда Стручечник вернул себе свой трон, а римский диктатор воздержался — хотя, казалось, ничто ему в этом не препятствовало — от каких бы то ни было напоминаний о завещаниях Пузыря и его сына, в соответствии с которыми Рим должен был унаследовать Египет. Сулла ничего не предпринимал, делал вид, будто ничего не замечает или обо всем забыл, то есть точно придерживался той линии поведения, которую в свое время наметил Сципион.

Можно было подумать, что его удерживал страх, некое странное суеверие, — если только это бездействие не определялось расчетом, таким хитрым, что даже самые искушенные в политических делах жители Александрии не могли уловить его сути. Он даже не направил в Египет — чего опасались все — несколько легионов, чтобы свергнуть узурпатора, а удовлетворился тем, что затребовал к себе в Рим отпрыска покойного Сына потаскухи.

Эту пешку Сулла намеревался ввести в игру, когда настанет подходящий момент; он стал воспитывать мальчика на свой манер, то есть делать из него римлянина и, главное, своего преданного сторонника, непрерывно соблазняя его богатствами египетского государства и обещая возвести на трон, как только его (мальчика) дядя, этот морской разбойник, покинет сей мир. И действительно, едва Стручечник умер, Сулла торжественно провозгласил молодого простофилю царем, под именем Птолемея XI Александра II, и, дав ему надежный эскорт, отправил в Египет.

Мальчишка, этот автомат, слепо повиновался. Его насторожило только одно: в отцовском завещании указывалось, что он должен жениться на вдове отца, Клеопатре Беренике, которая, возможно, — с Лагидами никогда ни в чем нельзя быть точно уверенным — приходилась ему родной матерью. Какими бы негативными качествами ни обладал Птолемей XI Александр II, перспектива инцеста его явно не прельщала. Он робко дал понять это своему наставнику. Однако Сулла возразил, что, судя по истории его предков, это условие не так уж трудно выполнить; поскольку диктатор пытался убедить римлян, что сам не собирается претендовать на Египет, он потребовал от своего протеже строгого соблюдения всех пунктов отцовского завещания, в том числе и матримониального. Тучный юнец понял, что спорить бесполезно и опасно, поспешно согласился на инцест, и брак был заключен по всем правилам.

Однако ровно через девятнадцать дней после свадьбы — то ли потому, что зрелые прелести новобрачной нисколько не вдохновили супруга, то ли потому, что сыграла свою роль давно копившаяся злоба против матери, то ли просто из-за того, что по прибытии в Египет старые семейные инстинкты возобладали над рефлексами, привитыми римским тираном, — этот идиот внезапно нарушил волю наставника и убил свою Дульцинею.

Он был еще большим идиотом, чем казался, ибо, прежде чем отправлять царицу ad patres[23], ему следовало бы принять во внимание тот факт, что, несмотря на изношенность ее женских прелестей, она пользовалась огромной популярностью. Как только известие о ее кончине распространилось в городе, народ ворвался во дворец и предал неудачливого правителя беспощадному суду Линча.

Трон снова оказался вакантным. Однако, как ни странно, Сулла и на этот раз не вспомнил о завещании, передававшем Риму право владения Египтом. Хотя — что подтвердил, в частности, и этот принудительный брак — римский диктатор в совершенстве владел искусством подготавливать (оставаясь вдалеке от места событий) заговоры, перевороты и серийные убийства, он не попытался отмстить египтянам за их последнее преступление, а продолжал вести себя так, словно его потенциальная жертва, Египет, с течением времени становилась все более нечистой и все менее привлекательной.

На этот раз династия была, как никогда прежде, близка к своему концу. Замешательство охватило жителей Александрии, когда придворные вельможи осознали тот факт, что выбирать претендента на престол они могут только из двух незаконных сыновей Стручечника. Впрочем, старшего из них, по причине его страстной любви к театру, было нетрудно сделать царем. Им ничто не мешало остановить свой выбор на том, кто им больше нравился, они предпочли старшего и отправили своих посланцев в Сирию. Послам предстояла нелегкая миссия: Митридат вполне мог, помня о давней обиде, нанесенной ему египтянами, не отпустить своего заложника. Однако старый лев, радуясь возможности сыграть злую шутку со своими врагами римлянами, предпочел тотчас же освободить юношу, и таким образом Птолемей Левый (как прозвали его, как только он прибыл в Египет, неизменно насмешливые горожане) неожиданно для самого себя стал фараоном и владыкой Александрии…

* * *

…Александрии, которую сразу же полюбил, потому что она знала толк в любви; Александрии, которую завоевал, как завоевывают симпатии публики. Новый царь был красив, ему еще не исполнилось и двадцати лет; он, казалось, с уважением относился к законам власти и поступил мудро, женившись на своей сестре, которая очень скоро забеременела. Александрийцы вздохнули с облегчением и забыли обо всех неприятностях — римской угрозе, опустошенной казне, ошеломляющих налогах; они были готовы простить ему все — вплоть до того нелепого энтузиазма, который побудил его во время коронации выбрать для себя самый длинный за всю историю династии титул, почти такой же многословный, как титулатуры фараонов: «Воинственный бог, Правитель, почитающий своего отца и почитающий свою сестру, Новый Дионис».