Читать книгу "Ленин - Роберт Пейн"

Рассказ этот звучит не очень убедительно. За исключением этого отрывка из воспоминаний Крупской, ни в одном другом источнике нет ни слова о том, что Владимир, будучи гимназистом, увлекался чтением литературы революционного содержания. Этот интерес пробудился у него позже, когда он уже был в Казани. Именно тогда он ощутил весь груз поступка брата Александра на собственной судьбе. А в Симбирске у него и без того хватало забот. Ему надо было вести дом, заботиться о младших детях, давать уроки Охотникову, готовиться к выпускным экзаменам, до которых оставалось всего ничего.

В это время в Санкт-Петербурге Мария Александровна билась за жизнь сына. В столице у нее были родственники со стороны Бланков, занимавшие высокие посты, и потому она могла рассчитывать на то, что ее без промедления примут в соответствующих министерствах, учитывая к тому же ее положение вдовы действительного статского советника. С утра до вечера она совещалась с адвокатами и встречалась с высокопоставленными чиновниками. Она обратилась к царю с прошением разрешить ей свидание с сыном, и Александр II начертал на полях поданного ею прошения: «Я думаю, было бы разумно допустить ее повидаться с сыном, дабы она сама могла убедиться в том, что за „сокровище“ ее сынок». Марию Александровну провели в камеру к Александру. Увидев мать, он не выдержал и расплакался, но потом овладел собой. Казалось, он был охвачен каким-то странным безразличием к собственной судьбе, но духом не падал и был совершенно спокоен. Он не проявлял никакого раскаяния, так как не чувствовал за собой вины. Словно стремился всем своим видом сказать: «Да, я хотел убить царя, но попытка провалилась, и тут уж ничего не поделаешь».

Только пятнадцать человек из числа арестованных предстали перед судом. Девять из них были студентами Петербургского университета, один был семинарист, другой — аптекарь, и еще один был записан как мещанин. Среди арестованных были три женщины. В графе «род занятий» две значились как акушерки, а Анна Ульянова как учительница начальных классов.

Слушание дела проходило за закрытыми дверями. Состав присяжных был поименно назначен самим царем. Как знак великой милости Марии Александровне было дано разрешение присутствовать на процессе. В качестве свидетеля со стороны обвинения на суде выступил генерал от артиллерии, который дал свою профессиональную оценку огнестрельного оружия, найденного у обвиняемых. Он определил, что оба пистолета были непригодны для стрельбы, а динамит в бомбах не мог взорваться, поскольку взрывное устройство было слишком примитивным. Защита почему-то не воспользовалась случаем сыграть на поразительной неподготовленности и неопытности конспираторов. Адвокаты нажимали на то, что подсудимые — юные существа, попавшие под дурное влияние, и едва ли они соображали, что творили. Однако когда в конце заседания уже перед вынесением приговора обвиняемым было предоставлено последнее слово, каждый из них заявил, что прекрасно сознавал, на что идет. Только Шевырев попытался обелить себя, и понятно, ведь на нем лежала основная вина. Александр же, наоборот, делал все, чтобы взвалить общую вину на себя. Он шепнул Лукашевичу, одному из малозначительных участников заговора: «Если хочешь, вали все на меня!» Позже Анна говорила, что он был бы рад хоть двадцать раз быть повешенным, лишь бы помочь остальным.

Когда Александру было предоставлено слово, он произнес длинную речь. Пока он говорил, председатель суда несколько раз прерывал его, призывая не вдаваться в теоретические рассуждения, но Александр продолжал, не обращая на него внимания, «просвещать» судей, развивая перед ними теорию терроризма и неизбежности социализма. Он сказал, что еще в ранней юности существующие порядки вызывали в нем смутное недовольство, оно окрепло и получило подтверждение, когда он наконец познал, что такое научный социализм, который с его точки зрения является единственной дорогой в будущее. «…Только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно». Как профессор, вооруженный знаниями в области обществоведения, он терпеливо и последовательно вводил своих судей, словно новичков-студентов, в курс научной теории развития общества, объясняя им, что каждая страна развивается согласно определенным историческим законам; в своем развитии страны проходят определенные фазы, и в конце концов приходят к завершающей фазе исторического развития, — к такому общественному строю, которым и является социализм, и только социализм. «Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем заключаются», — сказал он.

Александр заявил, что единственным средством борьбы для интеллигенции остается террор, поскольку все прочие формы борьбы бесполезны. Только с помощью террора люди завоюют себе право свободно мыслить в обществе, где свободное слово подавляется царской цензурой, где даже невольная мысль обречена, не будучи предварительно одобрена государственной властью. Вот его слова:

«Наша интеллигенция настолько слаба физически и неорганизованна, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу, и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни. Террор есть та форма борьбы, которая создана девятнадцатым столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права».

То, что Александр говорил, уже было сказано до него Нечаевым, Желябовым и, возможно, еще десятком им подобных, но Александр более ясно выражал свои мысли и явно превосходил их интеллектуальным уровнем. Его речь, поместившаяся на трех страничках убористо напечатанного текста, была логична, четко скомпонована, рассудочна, — без тени сантимента. Он никого не стремился разжалобить. Возможно, бесстрастность его речи привела в ужас Марию Александровну, потому что она вдруг вскочила и поспешно вышла из зала суда. Александр продолжал говорить. Он полностью взял на себя вину попытки покушения на царя и не просил о пощаде. В заключение он сказал: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать…»

Если бы обвиняемые положились на милость судей и не были бы столь строптивы, кто знает, может, они отделались бы недолгими сроками тюремного заключения. Но тюрьма была не для Александра. Хотя прокурор дрогнул, видя, как он намеренно старается взять всю вину на себя. «Я полностью верю в искренность осужденного Ульянова, — провозгласил он. — Если он и погрешил против истины, так это в желании взвалить на свои плечи больший груз вины, чем было на самом деле».

Суд приговорил пятерых зачинщиков к смертной казни, остальные по большей части получили длительные сроки тюремного заключения. Бронислав Пилсудский был приговорен к пятнадцати годам каторжных работ в Сибири, а его брат всего лишь к ссьлке на пять лет. В связи с полным отсутствием состава преступления Анна была освобождена через несколько дней после окончания процесса. Однако полиции было поручено держать ее под наблюдением.