Читать книгу "Современные тюрьмы. От авторитета до олигарха - Валерий Карышев"

Путая грузинские и русские ругательства, Отари заорал:

— Шэни дэда мовтхэн! Я имел твой семейный альбом! Я имел тот гвоздь, на котором висит фотография всех твоих родственников! Я имел…

Он не успел договорить: на голову его опустилась шахматная доска. Спустя мгновение на Отари посыпался град ударов: в шею, в ухо, в подбородок, в темя, в грудь, в живот…

Последний удар, в висок, заставил Шенгелая потерять сознание, и темные воды беспамятства сомкнулись над ним.

Отари пришел в себя лишь на следующий день и, очнувшись, весьма удивился тому, что еще жив.

Руки были непривычно тяжелыми, непослушными, какими-то чужими. Страшно болела голова, тело ломило от ссадин, ушибов и гематом, расшатанные зубы, казалось, вот-вот выпадут из десен.

Шенгелая с трудом разлепил набухшие кровью веки. Белый потолок в причудливой паутине тонких трещин, зарешеченные окна с занавесочками, ровные ряды кроватей с серыми казенными одеялами, под которыми угадывались контуры человеческих тел, капельница на штативе…

Это была так называемая «больничка» — медсанчасть следственного изолятора. В одном большом корпусе размещались и отделения, и ординаторская, и процедурная, и операционная. По сравнению с привычной «хатой» отделения выглядели цивильно, но решетки на окнах напоминали, что это все-таки тюремные камеры.

Окончательно оклемавшись еще через пару дней, Отари стал осматриваться. Он уже отвык от нормальных условий, и потому увиденное приятно впечатлило его.

Кровати, стоящие в один ряд, радовали глаз чистым бельем, а отсутствие второго и третьего ярусов открывало непривычно много пространства. Пайка тоже была сносной — не в пример вонючей баланде в общей камере, отведать которую наверняка отказалась бы и колхозная свинья. Впрочем, Шенгелая не притрагивался к казенной пайке — продукты регулярно доставлялись ему с воли.

Народу в «больничке» было немного. Большинство составляли арестанты, пострадавшие, как и сам Шенгелая, в тюремных драках. Человек пять или шесть лежали с огнестрельными ранениями, это были бандиты, привезенные в сизо прямо с разборок. Несколько человек лечились после мусорских «прессовок» — таких арестантов привозили из отделений милиции.

Но главными пациентами, конечно же, были воры в законе: Петр Козлов, по кличке Петруха, и Николай Зыков, более известный как Якутенок. Жулики вели замкнутый образ жизни, не общаясь практически ни с кем из обитателей палаты. Естественно, оба «законника» пользовались непререкаемым авторитетом. Никто из персонала никогда не повышал на них голоса, и казалось, что «вертухаи» и «лепилы», то есть врачи, стараются в присутствии воров не делать лишних движений.

Воры разнились от основной массы арестантов даже внешне: и Петруха, и Якутенок носили огромные православные кресты из какого-то черного дерева. Шнурок, на котором носили символы веры, по тюремной инструкции был запрещен, потому что мог использоваться в качестве удушки, но никто из режимной части никогда бы не решился попросить паханов снять кресты.

Да и у кого тут, в сизо, могла бы подняться рука на «законников»?!

Большую часть времени Петруха и Якутенок тратили на то, чтобы писать «малявы» и читать ответы на них. Для воров больничная палата стала своеобразным штабом, куда сходились все нити теневой власти «Матросской тишины». Глядя на Петруху, Шенгелая невольно думал, что этот человек наверняка принял участие в его судьбе, заявив в «маляве» Гураму, что Отарика нельзя считать за вора.

Однажды, проходя мимо кровати, на которой лежал Якутенок, Отари почувствовал на себе холодный, пронизывающий взгляд, от которого ему стало не по себе. Дойдя до своей койки бочком, «апельсин» тихонько улегся, натянул на голову одеяло и, наверное, впервые в жизни подумал, что есть все-таки вещи, которые не купишь ни за какие деньги…

Шенгелая очень нравилось в больнице. К тому же возвращаться на «хату» для него было невозможно. Отари понимал, что Гурам не ограничится избиением: фраза о «семейном альбоме», сказанная Шенгелая прилюдно, требовала удовлетворения. За подобное оскорбление блатной имел все основания завалить обидчика. Тогда, в камере, жертве крупно повезло — в момент экзекуции на «хату» привели новенького, и «рекс» прекратил избиение.

А потому он должен был любой ценой пробыть на «больничке» до суда. Отари решил сделать все возможное и невозможное, чтобы выжить.

Впрочем, проблема решалась просто. Дав взятку врачу, Отари продлил свое пребывание еще на неделю. Затем еще на неделю…

Все произошло именно так, как и планировали Шенгелая и его адвокат.

Седьмого мая состоялся суд. Судья — пожилая, злобная, похожая на высушенную змею тетка, — хищно сверкая очками с бифокальными линзами, сообщила, что суд «считает возможным изменить меру пресечения на освобождение под залог двадцати тысяч долларов, которые следует внести на расчетный счет суда в рублях в соответствии с теперешним курсом Московской межбанковской валютной биржи». Под такой же залог был освобожден и Мамука: Шенгелая не мыслил себя без телохранителя.

Сорок тысяч долларов внесла фирма, подконтрольная Важе Сулаквелидзе, и вскоре недавние арестанты жадно вдыхали пьянящий запах свободы.

Вечер было решено провести в ресторане сообразно национальной традиции. Тем более что повод для застолья выглядел более чем серьезным. Собрались лишь самые близкие — Мамука, адвокат, родственники и, естественно, Важа Сулаквелидзе.

Выпитое подействовало на публику расслабляюще: когда за окнами зависла глубокая ночная тьма и предупредительные официанты зажгли бра, разговор стал более откровенным и раскованным.

— Важа, — произнес Отари, непривычно пьяный после трехмесячного воздержания от спиртного, — там, в тюрьме, со мной такое случилось… Вот, послушай…

Крестный отец слушал внимательно, не перебивая, а дослушав, изменился в лице.

— Кто, ты говоришь, это был? Гурам Анджапаридзе?

— Да, — кивнул Шенгелая.

Важа тяжело вздохнул.

— М-да, запорол ты косяк. Знаю я этого Гурама, еще по Тбилиси знаю. Этот никому не простит. Этот за все спросит. А не спросит — авторитет свой уронит. Повезло тебе, брат, повезло, вот что я тебе скажу. Не появись тогда на «хате» «рекс», не сидели бы мы тут с тобой. Да за такие слова, да еще при свидетелях…

— Что такое? — тревожно спросил Отари, мгновенно протрезвев.

— По всем понятиям, он должен тебя вальнуть, вот что, — подвел итог Важа и, печально взглянув на собеседника, продолжил: — И я ничем не смогу тебе помочь. Это — его право. Сам-то он скорей всего на этап в лагерь пойдет, но это ровным счетом ничего не меняет. Он и оттуда тебя достанет, если захочет.

— Так что же мне делать? — лицо Шенгелая неестественно побледнело.

— Дам я тебе один хороший совет. Продавай все, что у тебя тут есть, к чертовой матери и возвращайся в Тбилиси. Там теперь все дешево, сто баксов — не разменная бумажка, как в Москве, а огромные деньги. Неделю, а то и две жить можно! Ты ведь в России хорошо поднялся — на три, четыре жизни хватит! А потом в Тбилиси ты по-любому вором будешь. Это тебе я говорю. Главное, меня не забывай…