Читать книгу "Акулы из стали (сборник) - Эдуард Овечкин"

– А ты мне нравишься, юноша бледный! Умеешь?

– Так точно!

– Точно?

– Точнее не придумаешь!

Откуда вот Вова из Черкасс, который был КМС по подводному ориентированию, знал приём «бабочка»? Но знал, чертяка!

Да простят меня моряки, но я вынужден всё-таки прервать гладкость повествования и объяснить сухопутным (а также лётным) сколопендрам, что же такое «бабочка».

Один отважный – а других и не бывает – моряк упирается ногами в борт ялика и отводит парус строго перпендикулярно борту. Сам он в это время, естественно, висит прямо над водой, вцепившись когтями в борт и обхватив парус так, как никогда в жизни не обхватывал тело возлюбленной, – потому что страшно же, а вы как думали, – и щурится что есть мочи от брызг и свистящего ветра. Площадь паруса при этом приёме максимальная, фок-мачта стонет от возбуждения, и маленький военно-морской флажок на корме рвётся от экстаза. Остальные пятеро гребцов могут закурить и внимательно следить за тем, чтобы никуда не впилиться, потому что роль их сейчас так же мизерна, как роль Тени отца Гамлета сами знаете где, а если не знаете, то я решительно не понимаю, что вы делаете в этом месте повествования.

И не знаю, что меня дёрнуло в данный момент подшутить над Вовой. Вот честно. Наверное, этот свист ветра в ушах, блеск воды и радостные дельфины, которые догоняли нашу шлюпку. Да, думаю, что именно дельфины и виноваты.

– Вова!!! Акула!!! – заорал я, показывая на дельфинов за Вовиной спиной.

Вова обернулся и в следующее мгновение уже сидел на фок-мачте. Как он туда попал? Кто после этого посмеет утверждать, что Силу выдумал Джордж Лукас? Только не я. Парус, конечно, мгновенно ушёл в нос, и шлюпка потеряла ход, но всем уже было на это наплевать, все ржали.

– Лопатю-ю-юк! – рыдал Ракомдую. – Ты что, в моряки прямо от мамкиной сиськи пришёл? Надо же было в школу походить сначала! Там бы тебе рассказали, что акулы не водятся в Чёрном море!!!

– А акулы-то ваши ходили в школу? Они-то знают, что они не водятся в Чёрном море? – краснел, слезая, Вова. – Да ну вас – дураки! Вообще не смешно!

– О-о-ох, как же смешно! Хер с ним, с первым местом, я не помню, когда смеялся так! – хотя в этот момент тёртый калач в звании капитана второго ранга уже плакал.

Этим выходом и закончилась наша морская практика, и с того момента мы уже считались полноценными моряками. То есть если вдруг случилась бы война, то уж матросами мы на корабли смело пошли бы. Но войны не случилось, а случилась жизнь, в которой всё меняется независимо от того, хотим мы этого или нет. И меняется не так, как мы хотим, а так, как меняется.

Мы сейчас созваниваемся в скайпах иногда, с кем-то встречаемся даже и видим, глядя друг на друга, каких-то седеющих дядек, пухлых в некоторых местах, с разной какой-то степенью мудрости и вселенской печали в глазах, но уже отнюдь не с тем юношеским задором, который нельзя натренировать и заставить искусственно сиять в глазах, а вот Вова в нашей памяти не меняется.

Худой и чуть сутулый на левое плечо юноша, готовый по первому свисту ввязаться в любую авантюру не зачем, а просто так, потому что это может быть весело, а может и не быть, но есть шанс, что будет.

Землетрясение

Знаете, что я вам скажу?

Мечты не имеют калибра, и на самом деле это – аксиома. Вот, например, если вы мечтаете сейчас о мире во всём мире, то мечта эта безусловно благородна и велика, но она ничуть не крупнокалибернее, чем мечта голодного о батоне, жаждущего о стакане воды или алчущей платинового цвета волос женщины о соответствии цвета волос на её голове, укутанной полотенцем, заявленному на пачке с краской «Блонд № 12». Хотя, казалось бы, ну где батон по сравнению с миром во всём мире? Но это для вас, а для голодного очень уж даже и наоборот. Я вот, например, помню, как мы с Вовой мечтали о хлеборезке, пока переживали землетрясение.

Землетрясение было так себе, детское. Но нас тогда выгнали из общежития посреди летней ночи и объявили, что ночевать мы будем на спортплощадке сегодня. Никакого имущества в виде одеял, подушек и матрасов брать с собой не разрешили, конечно. Это же армия, а не институт благородных девиц, и слова «комфорт» и «удобство» стояли в словаре употребляемых слов намного дальше слов «якорь» и «йод», то есть написаны были карандашом на задней обложке из тёмно-синего коленкора. Ну и ладно – дело было летом, и севастопольские летние ночи можно переживать даже в одних трусах, а то и вовсе без них, не чувствуя никакого дискомфорта для горячих юных тел.

Расположились мы как попало: на скамейках, траве и асфальте, в качестве подушек используя части тел товарищей. Это же был девяносто первый год, и гомосексуализм тогда был ещё не так моден, чтоб стесняться положить голову на плечо товарища с целью поспать. Мы с Вовой устроились на скамейке обратным валетом, положив головы на плечи друг другу, и, сцепившись ушами, уставились в ночное небо Севастополя. Сон не шёл: хотелось ананасов в шампанском и на яхту с пышногрудыми красавицами. Ладно, хотя бы тушёнки с хлебом, хрен с ними, с красавицами.

– Слушай, Эд, мы же завтра в камбузный наряд заступаем. Надо нам с тобой в хлеборезку проситься. В хлеборезке – самая лафа, точно тебе говорю!

– Вован, ты прошлый раз говорил, что самая лафа в греческом зале, а позапрошлый раз, что на лагунах, а позапозапрошлый, что бачковым. И везде мы с тобой как каракатицы были заёбанные и воняли комбижиром.

– Не, ну чё ты… В греческом зале зато повариху сняли!

– Не, ну если то, что, пока ты её фачил, я вместо неё кашу по бачкам раскладывал, считается, что «сняли», то да, было дело, конечно.

– Ну начинается утро в деревне!

– А ещё, когда ты курил, сидя у неё на коленках, а я отдувался перед двумя ротами пятикурсников за то, что каша в бачки не так наложена, то мне показалось, что сексом-то я тоже занимался. А вернее, со мной.

– Зато другу помог, чо. Почётно же! Не ссы, проедет и по твоей улице грузовик с сахаром!

Проехал, конечно, только ни я, ни Вова, лёжа тогда на скамейке, и не предполагали, что грузовик будет такого размера. Не знали мы, мечтая о хлеборезке, что один из нас погибнет, а второй будет мотаться всю жизнь по городам и странам, но хуй с ним, хотя бы жив останется.

– Ну, Эд, ну подумай сам: хлеб загрузил, порезал, выдал, хлеборезку почистил – и всё, считай, свободен! И делать нечего, и хлеба свежего сколько хочешь!

– Вован, вот у вас, спортсменов, есть один недостаток: вы хреново выстраиваете логические цепочки. Вот скажи мне, друг, как эта тонна хлеба попадает в хлеборезку? А лотки из-под него куда потом деваются? Трансглюкируются, может? Так что-то я трансглюкатора-то как раз и не заметил у нас на камбузе.

А Вова был кандидатом в мастера спорта, между прочим, по подводному ориентированию. Не знаю, что это за вид спорта, но плавал он так, что дельфины в севастопольской бухте чесались от зависти в подмышках, плевались и уплывали жить в Турцию. Вот вы много дельфинов видели в Севастополе? Это потому что там Вова несколько лет жил. Я плавать любил всегда, но для Вовы это понятие было вообще возведено в абсолют – любую свободную минуту он считал необходимым потратить на море.