Читать книгу "Роковые годы - Борис Никитин"

Маленькая деталь: в последней фразе заключался ключ к прочтению некоторых телеграмм, о которых я упоминал в начале. В них предстояло заменить слово «машина» — миллионом.

Следует ли останавливаться после такого письма на других компрометирующих, но уже второстепенных документах? Например, на тех двух письмах, что передал мне Нотович? Мы считали, что письмо К., в котором он сам описал свою деятельность и так горячо обращался к партии Рейхстага, составляет прямую улику. Этот документ не меньше говорит о его виновности, чем договор на 12 печатных листах, с коим он обращался к членам Совета.

Имя К., его литературные дарования и острое перо были хорошо известны русскому обществу. Поэтому легко себе представить сенсацию, вызванную его арестом. Уже на другой день печать была полна всевозможными подробностями и толкованиями, которые уходили на бесконечность от действительности. Она не знала мотивов обвинения, и в общую группу лиц, причастных «к какому-то делу по шпионажу», летели и те, кто не имел к нему никакого отношения. В частности, незаслуженно компрометировались и все, кого я сознательно ввел в орбиту передвижений К. В то же время у меня появились опасения, что чрезмерная огласка закроет пути к новым, вытекающим из дела, расследованиям, особенно относящимся к Степину. Тогда я решил попробовать прекратить сообщения печати и здесь зафиксирую то болезненно-чуткое отношение русской прессы, которым она встретила обращение контрразведки. Я послал короткое циркулярное письмо редакторам во все без исключения 30 газет в Петрограде такого содержания:

«В печати появились сведения по делу об аресте К. Преждевременные комментарии могут незаслуженно бросить тень на чье-нибудь доброе имя, а также повредить расследованию. Если вы, г. редактор, разделяете это мнение, то прошу вас передать мою просьбу вашим сотрудникам временно воздержаться от какого бы то ни было выступления в печати по этому делу».

На другой день все 30 газет совсем забыли о К. На нем тяготело слишком грозное обвинение; общественная мысль всех политических оттенков ответила характерным общим молчанием, что у нее нет двух мнений о том жутком понятии, которое связано со словом «измена». Только июльские события показали, что для большевиков даже за этой роковой чертой разрешается сделать исключение.

Положение К. в Трубецком бастионе было незавидное: ему не было известно, что именно знает контрразведка.

Искусный систематический допрос талантливого следователя В. постоянно ставил К. в необходимость приводить все новые объяснения, а когда следователь открывал одну из своих новых карт и спрашивал, почему она противоречит предыдущим протоколам, то наступал очередной провал.

Материалы, извлеченные из дела К., были многочисленны и разносторонни. Сами по себе значительные задачи по приобретению газеты и даже заключению сепаратного мира побледнели и отодвинулись на второй план перед роковым вопросом об участии немцев в организации беспорядков, а в частности — вооруженной манифестации 21 апреля.

Как известно, последняя была вызвана дополнительной дипломатической нотой, посланной Временным правительством союзным державам. Нота была перед тем несколько раз перередактирована под угрозой Совета и Организационного комитета социал-демократической партии, требовавших не только отказа от завоевательных планов, но и инициативы первых шагов для выступления совместно с союзными державами на пути мирных переговоров. В окончательной редакции дипломатическая нота Милюкова не удовлетворила пораженцев и немцев, так как в ней говорилось о стремлении довести мировую войну до решительного конца и желании отразить врага.

Посещавшие Степина чаще других рабочие, среди них от завода Парвиайнен и солдаты Финляндского полка, выступили против оттенков ноты, а сами в целом не могли ее даже прочесть ввиду их безграмотности[33].

Всем нам памятны флаги и значки большевиков, развевавшиеся 21 апреля на Мариинской площади. Мы читали на них громадные надписи: «Долой Милюкова и Гучкова!», о работах по удалению которых доносил К. госпоже Брейденбейд. Оба министра через несколько дней расстались со своими портфелями. Открытое давление членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов на Милюкова, их идеологическое воззвание об отказе от аннексий и контрибуций, воззвание по редакции делегата немцев Роберта Гримма и обращенное ни больше ни меньше как к народам всего мира — все это поддерживалось угрозой не только большевиков, но неграмотных вооруженных солдат, нанятых Степиным для выхода на небольшую Мариинскую площадь[34].

Естественное течение русской революции извращалось искусственно извне. И чем больше это искусственное давление ободряло носителей чистой доктрины или совпадало с удобными для толпы лозунгами, тем оно имело больший успех и приводило к крайностям. Так должны были идти немцы, как до сих пор подсказывала логика. И вот, наконец, появляется первый достоверный факт: перед нами стояли публицист К. и Степин.

При встрече с ними у меня, конечно, возникла мысль опубликовать добытые материалы как доказательства, что не всегда требования толпы и делегаций диктуются только волей русского народа. Поэтому в мае я составил конспект расследования для помещения в печати и представил его через генерал-прокурора Временному правительству. Я получил ответ, что очень интересно, но не своевременно для опубликования. Это решение имело известное обоснование, так как дело Степина еще не было закончено.

«Не беспокойтесь, Борис Владимирович, — сказал мне следователь В., — предоставьте действовать мне, только не спрашивайте, как именно, если доверяете».

На следующий день В. мне сообщил, что поехал с конспектом к потерпевшему Милюкову, полагая, что это верный путь, чтобы довести до прессы хоть часть разоблачений. Он не ошибся. Через несколько дней на соединенном заседании членов Государственной Думы Милюков произнес речь, в которой коснулся части конспекта.

Новые пересечения линий, вышедших из дела К., пошли в дальнейшую разработку. Но с этого момента, по просьбе своих следователей, я перестроил внутреннюю сеть и сознательно отступил от принятого правила единоличного ведения секретными агентами. Выдача им заданий при большом напряжении отнимала много времени, в ущерб другим делам. Я раздал секретных агентов на руки своих помощников.

Судьба К. зависела от превратностей революции. После нескольких неудачных попыток защититься он стал ссылаться на недомогание и просил перевести его в больницу. Переверзев видел в этих просьбах только искание новых путей к освобождению и прочно держал К. в Трубецком бастионе, пока оставался министром.

В сентябре того же года, находясь на Кавказе, я прочел телеграмму из Петрограда, что министр юстиции Малянтович выпустил К. на свободу под залог в 30 тысяч рублей. Дешево же, почти даром обошлись ему 12 листов сепаратного договора и письмо Брейденбейд, не говоря уже о всех остальных бесплатных приложениях!