Читать книгу "Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак"

* * *

Уже в дверях, на выходе, Егорычев с бесчувственной княжной на руках сталкивается с генералом Сазоновым.

Генерал уже давно не тот авантажный военный, которого мы видели летом 1916 года среди царской свиты. Он в штатском, отчего его внешность стала еще более домашней. Широкое полное его лицо с заметными отеками под глазами носит теперь постоянное выражение недоумения и обиды. При виде Егорычева глаза его оживают, мягкие губы расплываются в улыбке:

– Алексей Петрович, дорогой, вот уж не ожидал! Что тут у вас происходит?

Едва взглянув на него, как на досадное препятствие, Егорычев свирепо бросает на ходу:

– Не имею чести знать, пропустите нас!

– Да вы что, не признали меня, полковник? Я же Сазонов, генерал Сазонов…

Но Егорычев чуть не сшибает его плечом в дверях:

– Пропустите, кому говорю!

* * *

В скверике на мокрой от дождя скамейке сидят Егорычев и Анастасия. Ей все еще дурно, по запрокинутому вверх лицу стекают то ли слезы, то ли капли дождя. Она без зонтика, видимо, забытого в префектуре, без шляпки, где-то потерявшейся в суете. Пальто на груди и ворот платья расстегнуты, чтобы было легче дышать. Голова запрокинута на спинку садовой скамейки, изредка она бессильно склоняется на плечо Егорычеву, но как только Анастасия это замечает, она демонстративно отстраняется от Егорычева.

Тот в гражданском длиннополом пальто, одет вполне прилично, но скромно и незаметно. В руках он вертит мягкую темную шляпу, которую считает невозможным надеть в присутствии простоволосой Анастасии. Борода и усы, мокрые, блестящие от мелкого дождя, все так же закрывают лицо, но подстрижены, и вид у них уже не такой мужицкий, хотя для Парижа довольно несуразный, тем более рядом с элегантной спутницей.

Некоторое время они сидят молча, пока Анастасия, все еще всхлипывая, старается прийти в себя.

– Зачем вы не сказали мне, зачем скрывали то, что самое главное для меня в этой жизни, зачем выставили меня на посмешище, наконец? – говорит она с таким негодованием, что становится понятно: несмотря на дурноту и слабость после обморока, пощады Егорычеву не будет.

– Анастасия Николаевна, вы были слишком слабы для такого печального известия, вы и сейчас еще…

Анастасия с яростью его обрывает:

– Не смейте заикаться о моем здоровье, когда речь идет об участи моей семьи! – и переводя дыхание, после паузы: – Как это произошло, когда? Говорите же, я имею право знать!

– Мне не известны подробности, Анастасия Николаевна. Знаю только, что это произошло в ту ночь, когда удалось вас увезти. Николай Александрович верил в ваше спасение, и это могло облегчить его сердце в последние минуты. Пусть хоть это послужит вам утешением.

– И мне, мне, потерявшей все на свете, вы смеете говорить об утешении?! О, вы чудовище, бесчувственное чудовище! – и Анастасия, привстав со скамейки, начинает с необыкновенной силой, которую невозможно было предположить в этом хрупком теле, хлестать его по щекам. Становится очевидным, что с ней просто случилась истерика.

Когда силы оставляют Анастасию и она вновь опускается на скамейку, Егорычев как ни в чем не бывало продолжает тихим, мерным голосом:

– Поверьте, Анастасия Николаевна, я бы ни на мгновение не стал обременять вас своим присутствием, если бы не обещание, данное вашему батюшке. Как только я удостоверюсь в вашей полной безопасности, я уйду из вашей жизни навсегда, – спокойно и твердо произносит Егорычев, глядя не на Анастасию, а прямо перед собой.

И она, уже притихнув на скамейке, тоже глядя перед собой, а не на него, обхватив голову руками и немного раскачиваясь, восклицает нараспев со всей силой ненависти:

– Боже мой, как же я вас ненавижу! Ка-а-а-к я вас ненавижу!!!

Немного погодя Егорычев поднимается со скамейки и невозмутимо обращается к Анастасии:

– Идемте, Анастасия Николаевна, здесь слишком сыро. Я отвезу вас домой.

Анастасия послушно встает и, уже подчиняясь его воле, всем телом опирается на его руку. Они медленно уходят по аллее.

* * *

Егорычев так и не посмел надеть шляпу.

В ресторане «Русский медведь»

В третьеразрядном русском ресторанчике шумно и грязно. Сизый табачный дым висит над столиками. На небольшой эстраде что-то тренькает балалаечник в атласной косоворотке и лакированных сапогах. Его почти никто не слушает.

Низкий зал с колоннами под мрамор нарочито затемнен массивными плюшевыми портьерами – так меньше бросается в глаза убогость обстановки. До вечернего наплыва публики еще далеко, зал еще на треть пустует. Пока в нем собрались завсегдатаи, которым негде и нечем убить время, – публика довольно разношерстная и потертая. Много русских офицеров в поношенных или тесноватых мундирах, они ведут себя шумно и сентиментально, громко выкрикивая с мест патриотические тосты. Другие, напротив, сидя в одиночестве, рассматривают балалаечника сквозь запотевший хрусталь доверху налитых рюмок и раскачиваются в такт мелодии, пытаясь неумело подпевать осипшими голосами.

Попадаются и какие-то темные личности шулерского вида, шарящие глазами по сторонам в ожидании чем-нибудь поживиться.

Пестрое общество украшают своим присутствием несколько дам, очевидно, видавших лучшие времена, как говорится, – не первой свежести.

* * *

За одним из столиков, подальше от эстрады, разместились наши знакомцы Багаридзе и Васяня.

Багаридзе по-прежнему в военном френче, теперь на нем капитанские погоны. Щеголеват, энергичен, самоуверен, источает благополучие. Он в лучшей своей поре, чувствует себя в привычной обстановке. Слегка пьян, перекатывает сигарету во рту. Кому-то по-приятельски кивает через столик, к кому-то подходит поздороваться. «Ответственное задание», порученное в ВЧК, его явно не тяготит.

Васяня, напротив, чувствует себя стесненно, явно не в своей тарелке. Движения скованы, смотрит исподлобья, но цепко. В отличие от Багаридзе, который держится как старший по званию, Васяня одет во что-то гражданское, потертое, невзрачное, как одеваются мастеровые. Однако со своими огромными кирзачами он уже расстался.

На столе расставлена не ахти какая закуска: обязательная водочка в запотевшем графине, селедочка, грибочки или даже винегрет – ностальгия-с.

Васяня почти не пьет, а капитан опрокидывает частенько, с удовольствием.

Между собой они почти не разговаривают.

* * *

К их столику подходит еще довольно импозантный пожилой мужчина в залоснившейся на бортах визитке и на приглашение капитана охотно подсаживается к столику. Ему тотчас наливают.

– Что-то вас не было видно третьего дня, Борис Павлович, а мы с полковником (кивает в сторону пожилого военного. Тот, заметив внимание к себе, привстает и кланяется.) славную пульку расписали… Славную… Понимаю, понимаю, это мы, штатские, – птицы вольные, слишком, хе-хе, вольные, – с сожалением говорит гость, – а на вас, так сказать, государственные дела, судьбы Отечества… Да-а… – снова вздыхает гость. – Что ж, наши таки уходят из Галлиполи? Что слышно в верхах?