Читать книгу "Бал gogo - Женевьева Дорманн"

Там, напротив, на месте кораблекрушения, ныряльщики нашли обломок «Банды» — корабля, на котором Питер Бот встретил свою смерть. Они поднимали со дна блюда, тарелки, фарфоровые вазы трехсотлетней давности, чудом оставшиеся целыми, защищенные от морских течений весом пушки, поглощенной мадрепоровыми кораллами. Но все, что было разбито штормом, время от времени поднимается со дна и выбрасывается на пляж ураганами, которые перепахивают море.

Внимание Морин, собиравшей раковины, как-то случайно привлекли осколки белого фарфора с голубым рисунком: некоторые обломки были размером с ладонь, а некоторые — с ноготь и разной толщины, в зависимости от того, были ли они от изящной чашки или же от массивной вазы. Они застряли на отмели у подножия скал после низкого прилива и были покрыты легкой пеной водорослей или наросшими кораллами; на некоторых кусочках, очищенных сухим песком, проступали рисунки цветка, арабески или рыбы, а их неровные края, отполированные за века морем, были гладкими на ощупь.

Часами Морин и Бени бродили по пляжу, вылавливая осколки эпохи Мин, радостно вскрикивая при каждой находке, пытаясь по крошечному кусочку пазла восстановить целый предмет. Увлеченно перебирая песок, они забывали о силе солнца, которое сжигало им плечи и спины. Свои сокровища они складывали в увесистые сумки и приносили в «Гермиону» под яростным взглядом Лоренсии, которая не понимала, зачем захламляют дом этим сором — разбитыми тарелками.

Однажды ночью Бени приснился молодой китаец с длинными усами эпохи Мин, он рисовал рыбу на тарелке, которую она нашла невредимой. Она видела, как под тонкими пальцами и гибкой кистью рождается рыба. Нежным и певучим голосом китаец сказал ей: «Ты ее найдешь, это мой подарок». Похоже, чтобы понять китайский язык, достаточно видеть сон.

Даже отдыхая, Морин Оуквуд никогда не сидела нормально на стуле или в кресле. Она или растекалась, или складывалась — ноги на сиденье, колени под подбородком. Но чаще всего она устраивалась на полу по-турецки.

Морин Оуквуд курила. Она делала для себя и для Ива любопытные сигареты в виде конуса и набивала их странным табаком, который доставала на побережье Генриэтты, закручивала их в большие листы рисовой бумаги, привезенной из Лондона, а вместо фильтра вставляла маленький кусочек свернутого картона. Мадам де Карноэ удивлялась: что это, еще одно проявление оригинальности или же глупая скупость — ведь на острове продавались все сорта сигарет в любом табачном магазине у обочины, не говоря об изготовленных у китаянки из О-ба-при. Морин Оуквуд со сладострастием вдыхала дым из зажатого кулака, и это делало ее мечтательной или смешливой, сентиментальной или даже музыкальной, когда как.

Морин Оуквуд играла на ситаре. Поздно. Ночной ветер иногда приносил музыкальные фразы речитатива, рождающегося под ее пальцами, из маленькой беседки на берегу моря.

Три следующих года Морин Оуквуд наотрез отказывалась присутствовать на приеме в честь 14 июля, который давал французский посол именитым франкомаврикийцам.

Также Морин Оуквуд не видели на балу Додо, хотя ее новая семья имела бронируемый из года в год прекрасно расположенный столик.

Вместо этого Морин Оуквуд заводила очень странные знакомства, не считая старого Малколма. Ее замечали на пляже Тамарена, она купалась среди молодых индусов, с которыми была на «ты».

Видели также, как Морин Оуквуд разговаривает по-английски с дядей Гаэтаном Шейладом. Они сидели рядом на бетонном основании фонарного столба, прямо перед китайской лавкой О-ба-при. Пьяница фамильярно клал руку на плечо своей новой внучатой племяннице, а та запросто говорила с ним и не воротила нос. В этом месте поворот дороги был особенно опасен, и многие родственники и друзья семейства Карноэ, чье внимание отвлекалось на зрелище этого неуместного единства, подвергались угрозе столкновения.

Как-то вечером — об этом будут еще долго вспоминать — во время ужина, на который было приглашено не меньше десятка человек, Морин Оуквуд спросила, почему дядюшку Га-этана никогда не принимают в «Гермионе». Ответом ей было неловкое молчание и пожимание плечами и еще сумасшедший жестокий смех Ива де Карноэ — он едва отправил в рот ложку овощного супа-пюре, который от смеха брызнул у него из ноздрей и заляпал красивую льняную скатерть ручной вышивки, которую мадам де Карноэ велела постелить, чтобы оказать честь гостям.

Но самое невероятное — Ива де Карноэ, несмотря на внушения матери и невестки Терезы, которая возненавидела Морин с первого взгляда, — Ива совсем не беспокоило недопустимое поведение жены, а скорее, наоборот, забавляло. Лоик де Карноэ молча и без осуждения наблюдал за этой Морин, которая меньше чем за год единодушно восстановила против себя всех, от его матери до жены, включая почти всех родственников. Она смутно напоминала ему другую молодую женщину — Лору, которая когда-то, много-много лет назад, приезжала из Европы.

В Гран-Бэ и в Роуз-Хилле, в Мока, в Катр-Борне или в Керпипе, когда в беседе произносилось имя Морин Оуквуд, наступало оживление, и даже самые доброжелательно настроенные люди говорили, что она ОСОБЕННАЯ. И она сколько угодно могла зваться Морин де Карноэ, но всегда оставалась Морин Оуквуд для свекрови и мадамочкой для слуг.

Ив редко звал Морин по имени. Он любил называть ее именами кораблей, с которыми прошло его детство: это были военные или торговые суда, большинство из которых уже покоилось на дне между мысом Доброй Надежды и Короманделем; фрегаты и корветы, «флейты», бугры и бригантины, галеоны и гоэлетты, начиненные ядрами, разбитые ураганными ветрами, пропоротые рифами, их покрытые мхом пушки уже давно служат ориентирами для ныряльщиков в прозрачных водах Индийского океана. Морин была для Ива целой призрачной эскадрой. В зависимости от ветра или от настроения, он называл ее: моя Любознательная, моя Фаворитка, моя Беллона, моя Бродяга или моя Цикада, моя Атланта или моя Раковина, моя Ворчунья или мой Турмалин, моя Арендаторша, моя Нереида, моя Прекрасная. Бретонцы так выражаются, когда влюблены, странные люди.

Глава 9

Морин Оуквуд и Ив прекрасно понимали друг друга. Некоторых это даже нервировало. Раздражала их манера целоваться взасос на людях, ласкаться, щекотать друг друга и иногда даже слегка касаться руками того, о чем вы подумали. Однажды, устроив возню под варангом, они, обнявшись, скатились по лужайке до самого сада. Что заставило эту гадюку Терезу сказать тогда своим безгубым ртом, пригодным больше для папиросной бумаги, чем для поцелуев: «Ничего из этого не выйдет, они даже не похожи на женатых людей!» Для Ива Морин имела право на все, даже на то, чтобы в свои тридцать лет реагировать на все так, будто ей двенадцать. Мадам де Карноэ, подняв глаза к небу, заключала, что этот негодный Ив полностью под каблуком у англичанки.

Вот поэтому никто толком и не понял, что произошло в тот день, когда Ив исчез без объяснений. Официальная версия — он отправился опробовать парусник с плоским дном, который наконец закончил строить. Но проходили часы, дни, недели, месяцы, потом и годы прошли, а он так и не вернулся. За все это время в «Гермиону» пришло одно-единственное, очень короткое письмо с австралийской маркой: «Я жив. Простите меня. Ив». Это успокоило мать, которая уже представляла, что он, как и ее старшая дочь, послужил кормом барракудам. (Много времени спустя стало известно, что Ив живет на Бора-Бора с таитянкой, что он растолстел и отрастил бороду. Вот и все.)