Читать книгу "Жду, надеюсь, люблю… - Ирина Лобановская"

Павел внимательно глянул на Марину и отвернулся. Закурил… Даже не спросил разрешения…

— Две матери из Машиной группы погибли под артобстрелами, одна получила тяжелое ранение и стала инвалидом. — Светлана перевела дыхание. — Приезжими никто не интересовался… Да спасибо еще, что обратно не высылали и давали свободный проезд по Чечне! Хотя, конечно, на блокпостах довольно строго выспрашивали да осматривали, кое-где даже обыскивали — а вдруг оружие везут. И в этом смысле чеченцы неожиданно оказались доброжелательнее. Или, может, доверчивее. На их постах лишь спрашивали: «Кто?» А получив ответ: «Солдатские матери», чеченские караульные пропускали мамашек беспрепятственно, без всяких досмотров и проволочек.

— Да разве людям, простым, обыкновенным, нужны эти войны?! — внезапно перебил Светлану Павел. — Они разве мечтают о мести, не спят от ненависти и злобы?! Они от другого не спят… А таких недоброхотов на земле мало, иначе мы все давно бы передохли! Хуже другое: слишком много равнодушных. Которые надеются на русское авось и думают втихомолку: меня ведь не трогают, ну и ладно! Отсижусь как-нибудь в уголке. И матери далеко не все одинаковы. Верите, нет? Тогда, в первую чеченскую, Дудаев отдавал пленных, и матери могли, собравшись с духом и силами, забрать своих детей. Но многие испугались. Всю правду говорю, какая она есть, от которой прятаться нельзя. И нельзя закрыться от ее жестокости. До сих пор о семистах воинах, бесследно сгинувших во время первой чеченской, неизвестно ничего. Более двухсот исчезло за время второй войны в Чечне.

— А совесть? — прошептала Марина.

Павел криво усмехнулся:

— Совесть?… Понятие субъективное. Эти так называемые нравственные категории — они всегда размыты и неопределенны. А людям, по-моему, нравится их смутность.

— И наверное, поэтому пробирались эти мамашки сами по себе по горящей в полном смысле этого слова Чечне, — продолжила Светлана. — Измотанные, полуголодные, никому не нужные… Кроме своих детей. Чужое горе — оно всегда чужое. Услышат: есть пленные в Аргуне — едут в Аргун. Скажут: видели в Грозном — значит, в Грозный. Жили у местных жителей. Маша до сих пор с благодарностью вспоминает чеченку Зару. Она приютила сразу трех солдатских матерей. И кормила их за свои деньги. Но однажды Маша заметила, что Зара одалживает деньги у соседки. Рассказала об этом своим подругам. Они тотчас помчались на рынок и накупили всякой еды. Сколько сумели. Но когда стали все это совать Заре в руки, она вдруг заплакала: «Зачем вы меня так обижаете?» Не нужна простым людям война, они ее ненавидят! Вроде давно все уже понятно…

— Не всё и не всем, — опять перебил Павел. — Но я вам скажу… Я Чечню прошел… Женщины, старики и дети — это же настоящий кошмар! Нет никого страшнее, чем эта не ведающая жалости троица. Женщины, способные прирезать во сне или подсыпать яд в приготовленную еду остановившимся в доме солдатам. Дети, подпиливающие мосты. Старики, отравляющие колодцы. И весь ужас в том, что в этой заварухе гибли… нет, не эта сентиментальная троица — старики, женщины и дети, — а как раз мужики! Здоровые парни! У нас как-то на блокпост приковылял старик на костылях, в чем душа держится! Наши ребята его усадили, стали супом кормить… А тут все на воздух и взлетели… Камикадзе тот старикашка был, шахид по-нынешнему… «Дедушка старый, ему все равно…» Всю правду говорю, как она есть! В общем и целом. Ладно, Свет, прости, не смотри на меня зверем, больше не вмешиваюсь, и рот на замок…

— А первую весточку о сыне Маша получила от неизвестного ей чеченского журналиста, — сказала Светлана. — Он приехал в Хасавюрт, услышал ее фамилию и спросил: «Сына зовут Антон?» И сказал, что парень жив и ждет мать. Верит, что она его найдет. Но больше корреспондент ничего сказать не мог, не имел права. Это война… И на том ему огромное спасибо… А через несколько дней одна из женщин, жившая вместе с Машей, увидела у поселившихся неподалеку иностранных журналистов на пленке своего сына. Ну конечно, купила эту пленку, хотя из-за пересъемок качество было гнусное. Вечером соседка показала пленку Марии. «Да разве можно здесь кого-нибудь узнать?» — удивилась та. Тогда соседка достала фотографию сына, остановила кадр и показала в сравнении — и впрямь на экране был именно ее сын. А Маша вытащила фотографию Антона. И вдруг услыхала: «Да я же его видела! У Шамиля Басаева он, в казармах возле Второй горбольницы в Грозном!» Оказалось, правда. После одной из пресс-конференций, где Маша выступала — а выступала она часто, — к ней подошел незнакомый чеченец. Сказал, что у него арестован родственник, и попросил посодействовать, чтобы обменять его на Антона. Маша согласилась не раздумывая. Пошли к прокурору, пообещавшему сделать обмен. Но когда ехала она к сыну в Грозный, немного опоздала к назначенному часу — дороги военные, угадать ничего нельзя. И Антона уже увезли в Хасавюрт для обмена. Догоняла Маша сына сутки. И даже похоронила его в душе за эти сутки не раз — кругом беспрерывные бомбежки. А когда увидела живым и здоровым — не сразу поверила. Увезла домой. Спать он практически не мог: поспит часа два-три, встает и бродит по квартире. Павел закивал круглой головой.

— Нуда, совсем как ты… Во сне стонал, вскрикивал. В госпитале лежал в Подольске… Позже Маша категорически отказалась вернуть сына в Чечню… А теперь она уверяет, что самая счастливая мать. Правда, наверное. Ей ведь очень повезло. Многие мамашки не нашли в Чечне сыновей живыми. Да и в плену Антон пробыл меньше месяца. Его словно ангел-хранитель берег. Так Маша говорит. А плен… Антон рассказывал: не били, кормили тем же, что ели сами, правда, несколько раз грозились расстрелять. Но это война… От нее никуда не денешься.

— Да, это война, я вам скажу! — все-таки не сдержал своего обещания Павел. — Война в Чечне и война против войны. Эту уже ведут матери, которые не хотят потерять сыновей. И разве добровольцами пошли на фронт их мальчишки? Почему же потом, позже, по возвращении, этих бывших пленных из Афгана и Чечни не брали на работу? Верите, нет? Всю правду говорю!

— А сейчас Антон работает, — перебила Светлана. — У него очень хорошая жена и дочка маленькая. Три года ей. Но вот что интересно… Она вообще-то небалованная. Но одной вещи не переносит — это когда отец неотрывно смотрит в экран телевизора, где показывают солдат на улицах Грозного, и ничего вокруг не замечает. Она тогда сразу начинает капризничать, ныть и не дает ему смотреть. Ну откуда ей знать про первую чеченскую, про вторую… А Антон кричит на нее. Не может оторваться от этих солдат на экране… И Маша тогда спрашивает: «Что, все еще не навоевался, сынок? Тебе мало? Не надо воевать с семьей, успокойся».

— Да кроме близких, родных людей никому и дела нет до вернувшихся с фронта солдат! — снова встрял Павел. — И опять слишком многое ложится на плечи матерей и жен. Извините, Марина Евгеньевна… Такая у них судьба. И у вас тоже. Поскольку мы живем в воюющей стране. Эта память о войне — прочная штука. Она берет в плен души бывших солдат. Десять лет — минимальный срок для выздоровления, утверждают врачи. Это минимальный! Вот этот Антон… У него вроде много друзей, но когда приходят бывшие солдаты-фронтовики, он других словно не видит, не замечает, я вам скажу. Говорит только с воевавшими. Вспоминает. Не может остановиться и передохнуть. Синдром войны… Страшный груз на всю оставшуюся жизнь. В общем и целом…