Читать книгу "Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт"

Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.

— Габриель! — позвал он повелительно.

Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были опущены, лицо сделалось бледнее обыкновенного.

— Ты опять малевал? — резко спросил гофмаршал, прищурившись, а потом устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.

Габриель молчал.

— Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной оградой, ты совсем другой… Я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.

Эти слова потрясли Лиану; она с нежностью посмотрела на мальчика: эти песни бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем пел, чтобы успокоить свою взволнованную мать.

Гофмаршал потер бумагу пальцами.

— И откуда у тебя такая великолепная бумага? — продолжал он допрашивать мальчика.

Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и сделала несколько шагов в сторону гофмаршала; ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.

— Это я дала ему, барон, — сказала она своим решительным тоном.

Гофмаршал обернулся.

— Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это вопреки моей воле?

— Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов получить благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку много разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я весь год не забочусь о том, пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю в этом. Я и подумала: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.

Гофмаршал смерил ее долгим подозрительным взглядом.

— Не знаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, — проговорил он, отчеканивая каждое слово.

Лен спокойно выдержала его взгляд.

— Милосердный Боже! За всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее я глупа, господин барон.

— Ну, так позвольте просить вас оставить ваши глупости на будущее Рождество. Берегите свои пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете ни работать, ни служить! — гневно сказал он и ударил костылем о паркет. — Мальчик не должен рисовать ни под каким видом, слышите? Это его развлекает… Разве это Матерь Божия? — горячился он, показав ей оба куска разорванной бумажки, на которой был нарисован лев, готовящийся сделать прыжок. — Я говорю, что он только дурачится, а вы так просты, что еще и способствуете этому… Отвечай! — скомандовал он мальчику. — Какое у тебя призвание?

— Я пойду в монастырь, — ответил тот тихо.

— И почему?

— Я должен молиться за свою мать, — проговорил мальчик, и слезы брызнули из его глаз.

— Правильно, ты должен молиться за свою мать, на то ты и родился, на то и послал тебя Бог на этот свет… И если ты протрешь свои колени до кости, день и ночь призывая на нее милосердие Божие, то и этого будет недостаточно. Ты знаешь это, тебе и придворный священник тысячу раз повторял то же самое, а ты все предаешься светским занятиям и даже строго запрещенное тебе малевание кладешь в молитвенник… Стыдись, негодный мальчишка! Марш отсюда!

Худенькая фигурка мальчика исчезла за дверью, как тень.

— Лен, вы соберете всю подаренную на елку бумагу и принесете мне! — сказал гофмаршал.

— Слушаюсь, господин барон, — ответила ключница и расправила свой туго накрахмаленный фартук; ее рука слегка дрожала, но лицо было совершенно бесстрастно.

Поклонившись, она вышла из столовой.

— Сегодня дедушка такой злой! — шепнул Лео наставнице.

Она с испугом зажала ему рот рукой. Лео ударил ее по руке и стал порывисто вытирать рукавом губы.

— Вы не смеете трогать моего лица вашими ледяными руками! Я терпеть этого не могу! — выкрикнул он, и это прозвучало очень грубо.

Напрасно ждала Лиана выговора со стороны гофмаршала, тот, отвернувшись, смотрел в камин, точно и не слыхал звонкого удара по руке наставницы.

— Ты нехорошо поступил, Лео, и заслуживаешь наказания, — сказала она наконец строго.

— О, пожалуйста! Это ничего, — тараторила наставница, подвязывая мальчику салфетку. — Мы все-таки с ним ладим, не правда ли, мой милый Лео?

— С такими правилами вы недалеко уйдете, фрейлейн Бергер, — возразила молодая женщина. — И для ребенка подобное обращение…

— Извините, но я поступаю согласно данной мне инструкции, — прервала ее колко наставница, бросив при этом взгляд на гофмаршала. — Я всегда буду стараться заслуживать одобрение только с этой стороны; никто не может служить двум господам.

— Позвольте мне высказаться, фрейлейн Бергер! — прервала ее Лиана совершенно спокойно, но с таким достоинством, что наставница замолчала и потупила глаза.

— Позвольте мне прежде высказаться! — воскликнул старик.

Он небрежно откинулся на спинку кресла, сложив ладони и постукивая пальцами о пальцы; дерзкая и злая улыбка играла на его губах.

— Вы вчера были величественной и в то же время девственно прекрасной невестой, и уверяю вас, вы мне гораздо больше понравились, нежели сегодня, когда стали демонстрировать материнское достоинство. Это мудрое выражение не идет вашему молоденькому личику… Скажите, откуда взялось у вас стремление вмешиваться в воспитание детей? Уж конечно, не от вашей светлейшей матушки, ее-то я знаю. — Все это он говорил с улыбкой, как бы шутя, и продолжал постукивать пальцами о пальцы. — Ах, вы, верно, в институте читали «Эмиля» блаженной памяти Руссо, с позволения или тайно от начальницы, что, впрочем, все равно! Эти идеи были когда-то в большой моде, и ими до тех пор кокетничали, пока большая часть их почитателей не сложила своих голов под гильотиной… И мы с вами, похоже, сбились с истинного пути; но люди, которые за нами следуют, должны быть тверды. Это значит сеять драконовы зубы, а не так называемые семена добра, которыми у всех наших школьных учителей переполнены карманы. Итак, на будущее: не искажайте вашего нежного, очень детского личика неуместной строгостью и предоставьте мне эти заботы… А теперь я попрошу чашку шоколаду из ваших белоснежных ручек.

Лиана поставила чашку на серебряную тарелку и подала ему. Внешне она была очень спокойна: ее не смутил ни торжествующий взгляд косых глаз наставницы, ни насмешливая улыбка, не сходившая с губ старика. Он посмотрел на нее, когда она подавала ему чашку, и в первый раз Лиана могла заглянуть в его выразительные маленькие глаза: в них пылала злоба. Она тотчас поняла, что этот человек, с которым ей предстояло жить до конца дней его, был непримиримым ее врагом. Она была слишком умна, чтобы не понять также, что кроткая уступчивость с ее стороны только погубила бы ее и дала бы ему власть над ней и что здесь, если она не хочет лишиться своих прав и положения, должна при случае, когда может, платить той же монетой.