Читать книгу "Первая труба к бою против чудовищного строя женщин - Эрик МакКормак"

Что касается дяди, Нормана Бека, то он почти не обращал на меня внимания. В день прибытия, услышав густой голос, я вообразил его великаном, но дядя, хоть и высокого роста, был очень худ, волосы у него седели, щеки ввалились, плечи горбились. В самую жару он носил черный вязаный свитер, словно инеем присыпанный на плечах перхотью. К Лиззи и ко мне он обращался редко, и никогда – по имени. От него исходил холод: я заметил, что даже москиты облетают его стороной. Если и было в этом человеке тепло, все оно поглощалось работой в огороде за коттеджем и его увлечением – астрономией.

За огородом дядя ухаживал профессионально: по образованию он был ботаником и вел на острове правительственный проект – выяснял, какие овощи севера смогут прижиться в этом климате. Казенный огород примыкал к дому, размерами не уступал коттеджу и был обнесен стеной из обломков лавы, кое-как наваленных друг на друга. Год за годом корабли доставляли сюда тонны почвы из северного полушария. Дядя экспериментировал с различными видами салата, картофеля, моркови и репы. Он выхаживал их с величайшей преданностью, однако, несмотря на все его заботы, после многообещающего начала растения гнили на корню.

На следующий день после моего приезда Лиззи послала меня в огород позвать дядю к ланчу. Он сидел на корточках посреди картофельной грядки и что-то изучал. Жестом подозвал меня и показал насекомое, будто бы сложенное из больших спичек, – оно пряталось под листьями картофеля. Насекомое немного смахивало на дядю: клонилось вперед, сложив передние ножки, словно истощенный монах.

– Богомол, – шепотом пояснил Норман. – Самка. После спаривания съедает самца.

То были первые слова дяди Нормана, обращенные непосредственно ко мне. Вернувшись в дом, я сказал Лиззи, что дядя показал мне богомола. Она с легкой улыбкой взглянула на меня.

– У этого насекомого следовало бы кое-чему поучиться, – сказала она.

Ближе к вечеру дядя, закончив работу на огороде, усаживался и до ужина читал книгу по астрономии. В тропиках дневной свет угасает мгновенно, будто лампу выключили. После ужина дядя снова шел на улицу, к своему телескопу. Телескоп, днем укрытый брезентом, стоял на треноге за домом. Часами дядя сидел там, наблюдая небесную кутерьму.

В первые недели моей жизни в коттедже Лиззи иногда посылала меня к нему. Думаю, ей хотелось, чтобы дядя дал мне посмотреть в телескоп. Он ни разу не заговорил со мной, даже не оглянулся, хотя не мог не знать, что я стою рядом, в темноте, искусанный комарами. Он что-то высматривал в ночном небе, порой переставал вращать телескоп и, затаив дыхание, надолго вперялся в одну точку, как будто находил то, что искал.

К телескопу он мне притронуться не позволил, но кое-что другое показал. Однажды утром я сидел в гостиной и читал роман – и тут дядя вернулся из огорода. Он принес банку с пойманным скорпионом. Насекомое было коричневого цвета, с мою ладонь величиной.

– Пойдем, – сказал дядя.

Он вручил мне канистру с керосином, и мы вышли на пустырь в углу участка. Дядя ткнул пальцем в землю и провел окружность диаметром примерно в девять дюймов, а глубиной в дюйм. Залил в борозду керосин и поджег. Получилось огненное кольцо.

– А теперь смотри! – сказал он.

Дядя снял крышку с банки и уронил скорпиона в центр огненного круга. Насекомое сразу же попыталось удрать. Пламя остановило его. Скорпион попробовал еще раз, потом еще и еще, но куда бы ни кинулся, пламя всюду отгоняло его.

Скорпион остановился, скорчился в центре круга. Замер на какое-то время. Потом он поднял жало и бережно прижал его к собственной спине. Осторожно нащупал зазор между чешуйками, ввел жало, помедлил и выпустил яд.

Тельце насекомого забилось в сильных судорогах, потом скорпион вздрогнул еще раз или два, а потом умер. Огонь все еще горел вокруг него.

– Видишь? – сказал дядя Норман. – Скорпион лучше ужалит самого себя, нежели умрет, не выпустив яд. Я прочел об этом в книге.

Лиззи купила мне одежду, которую носили все мальчики острова, – белую рубашку и черные брюки с подтяжками. Это помогло мне обжиться. Иногда я замечал какое-то странное выражение на тетином лице: зеленые глаза превращались в два кусочка льда, губы кривились, как у матери, но с большим ожесточением. Поймав мой взгляд, она тут же улыбалась. Я чувствовал: в отличие от матери, она пыталась как-то выразить привязанность ко мне. С каждым днем тетя становилась все разговорчивее, будто слова давно уже копились в ней, а теперь нашли выход и куролесили на свободе.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Однажды утром Лизи мазала мои укусы лосьоном – москиты и мошки-иголки все еще мучили меня. Спасения от них не было даже в доме. На окнах не было сеток, занавеси из бус плохо прикрывали двери. Полог над кроватью на ночь укрывал меня от насекомых, но дышать под ним было невозможно, и я сбрасывал его во сне.

– Привыкнешь, дорогой, – утешала Лиззи, втирая лосьон мне в руки и шею.

Она спустила с моих плеч подтяжки и велела снять рубашку. При виде багрового пятна у нее вырвался вздох. Тетя осторожно притронулась к нему.

– Ах, да. Да-да, – тихо произнесла она и на миг прижала меня к груди. Потом намазала лосьоном мне грудь и спину и разрешила одеваться. – А теперь, мой бедный Эндрю, пойдем, посидим у окна, – предложила она.

Я сел в большое ротанговое кресло у заднего окна, и тетя устроилась напротив. Ее короткие ноги на дюйм-другой не дотягивались до пола. Отсюда было видно, как дядя Норман трудился в огороде, металл звякал о лаву. Тетя заговорила:

– Это случилось за полгода до твоего рождения. В январе, шел сильный снег. Он ехал слишком быстро, как обычно, потерял управление, и машина врезалась в дерево.

– Кто? Дядя Норман? – уточнил я.

– Нет-нет. Твой отец. Томас Полмрак. О ком же еще мне и говорить, если не о твоем бедном покойном отце?

Она произнесла эти слова полушепотом, а глаза ее увлажнились. Странно было видеть слезы в глазах, так похожих на мамины: ведь мама терпеть не могла любых проявлений чувств.

– Сара тебе не рассказывала?

Я ответил, что ничего об этом не слышал. Вот так, впервые мне стала открываться правда о моем отце и обстоятельствах, сопутствовавших моему появлению на свет.

– Его, бедняжку, зажало рулем, и он просидел много часов, пока его нашли, – продолжала тетя. – Правая рука была обморожена, ее пришлось ампутировать. Представляешь себе этот ужас?… Он много недель провел в больнице. Когда рана зажила, ему сделали протез – деревянную руку с деревянными пальцами. Либо такую, либо крюк. Это было бы немыслимо… Он просыпался по утрам и не верил, что руки больше нет. Говорил, что ощущает все пальцы, как будто они по-прежнему здесь. Бедный, бедный! Он не снимал черных кожаных перчаток. Помню, как они лоснились.

И вот, в коттедже на другом краю земли, я узнал от тети Лиззи о своем преждевременном рождении и о том, что у меня была сестра-близнец, Джоанна; о чудовищной жаре, которая стояла в Стровене в ту весну много лет назад; о церемонии наречении имени; о празднике в саду большого дома. И о смерти новорожденной сестры.