Читать книгу "Моряк из Гибралтара - Маргерит Дюрас"

Пора было идти на пляж, где ждала меня Жаклин. Может, я бы опять пропустил свидание с нею, не вспомнись мне вдруг американка. Мне хотелось ее увидеть, не то чтобы уж очень сильно, всего десяток дней назад я постарался бы побороть в себе это желание, но теперь мне это и в голову не пришло. Понятно, я вовсе не собирался знакомиться с этой американкой — так, только разок взглянуть, и все. И мотивом этого желания были слухи не столько о ее красоте, сколько о той жизни, какую она вела. Кроме того, я всегда любил корабли. Стало быть, даже если мне и не удастся поглядеть на нее, по крайней мере хоть полюбуюсь ее яхтой. Надо полагать, в этот час все собираются на пляже. Снова и снова я хотел забыть, что мне надо поговорить с Жаклин.

Я вернул Эоло лодку и отправился на пляж.

И тут же понял, что ее там нет. Поскольку все, кроме Эоло, говорили мне, что она очень красивая, мне было нетрудно догадаться, что на пляже не было ни одной женщины, которая могла бы оказаться этой самой американкой. Там была только пара-тройка купальщиков, в основном, постояльцы гостиницы, я видел их утром за завтраком. Зато яхта ее стояла на якоре в двухстах метрах от устья реки, как раз напротив того места, где купались. Едва завидев меня, Жаклин бегом бросилась мне навстречу.

— Все в порядке? Хорошо искупался?

— Все нормально.

Она заулыбалась и почти слово в слово повторила мне все, что уже сказала нынче утром, что этой ночью она искала меня по всей гостинице, что я встал на час позже нее, что старик Эоло сказал ей, как я подошел к нему глубокой ночью и попросил другую комнату — он не сказал ей, что я ходил на танцы, — что она не решилась меня разбудить, и так далее и тому подобное. За последние три дня она еще ни разу не была так многословна. Морские купанья, подумал я. И пожалел, что взял ее с собой в Рокку. Насчет комнаты сказал то, чего не говорил утром: день рождения вызвал у меня бессонницу, к тому же вечером в день своего рождения у людей иногда возникает потребность побыть в одиночестве. «Ах ты бедняжечка! — воскликнула она. — А я-то, я-то хороша, даже не вспомнила про твой день рождения!» Купанья, вот что делают с человеком морские купанья. Нет, нужно сегодня же, не откладывая, поговорить с ней. Помню, на ней еще был слегка потерявший цвет и форму голубой купальник, который я уже видел в прошлом году в Лаболе. Неужели на нее так подействовало флорентийское пекло? При всем ее хорошем настроении она показалась мне какой-то осунувшейся и измученной.

— Поди искупайся, — посоветовала она. Чтобы дойти до моря, мне пришлось двигаться по дороге, где не было ни малейшей тени, но мое купанье в Магре оказалось таким долгим и освежающим, что я еще мог без труда выдерживать пляжное солнце. Нет, мне не хочется сразу купаться. Она ушла и снова принялась играть в мяч, который оставила, когда я появился. Она играла с каким-то молодым человеком, то и дело кричала и смеялась, словом, из кожи вон лезла, стараясь показать мне, как ей ужасно весело. Играла она скверно и без конца оглядывалась в мою сторону. Я смотрел вдаль, прикрыв глаза, но все равно отлично ее видел. И только когда она оборачивалась ко мне спиной, решался бросить взгляд на яхту. Она сияла умопомрачительной белизной. На нее невозможно было глядеть подолгу, она слепила, словно яркая вспышка света. И все-таки я упорно не отводил от нее взгляда, пока глаза еще могли видеть и она не расплывалась окончательно. Только тогда я закрывал их. И уносил ее с собой во мрак. Она приводила меня в какое-то тяжелое оцепенение. Тридцатишестиметровая, с двумя палубами. Этажные коридоры покрашены зеленой краской. Оснастка для спокойных морей. Глядеть на нее было и вправду так больно, что мне стало казаться, будто из глаз у меня потекли слезы. Но, видно, я уже настолько отравился зрелищами своей прежней жизни, что даже получал удовольствие от подобных ожогов. Время от времени по палубам ходили какие-то люди. Они сновали взад-вперед между передней палубой и этажными коридорами. На флагштоке не было никакого флага. Редко случается, чтобы его вообще не поднимали. Может, это просто по небрежности? На борту красными буквами было выведено название: «Гибралтар». Жаклин пробежала мимо, оказавшись между нами и загородив ее от меня, но тут же вновь оставила меня в покое. Ах, как же беспощадна была ее белизна! Неподвижная, прикованная якорем к глубинам синего моря, она излучала спокойствие и надменность одинокой скалы. Говорят, она живет там постоянно, круглый год. Но я никак не мог разглядеть среди матросов ни одной женской фигуры.

Яхта теперь не отбрасывала в море никакой тени. Жара сделалась невыносимой. Должно быть, близился полдень. Жаклин перестала играть в мяч, крикнула, что больше не в силах, и нырнула в море. Тут я вспомнил про обещание, данное себе на реке, но это было последний раз в моей жизни. Сразу же после этого — солнце ли было тому виной? — я больше не думал о разговоре с Жаклин, а только о том, как бы вернуться и выпить аперитив. Я выпью его, думал я про себя, со стариком Эоло. И едва у меня возникла эта идея, она показалась мне самой удачной из всех, что приходили в мою голову за все последние годы. Я долго размышлял, какой именно аперитив подошел бы мне сейчас больше всего, перебрал в голове все один за другим. Эти раздумья поглотили меня безраздельно, целиком. В конце концов я стал колебаться между мятным пастисом и коньяком с водой. Пастис представлялся мне наилучшим напитком, какой под этаким солнцем уместно было бы опрокинуть себе в глотку. Коньяк же с водой по сравнению с ним казался напитком скорее вечерним, я бы даже сказал, ночным. К тому же только при солнечном свете можно хорошенько рассмотреть, как зыбко, отливая всеми цветами радуги, колеблется молочная белизна пастиса. Что и говорить, коньяк с водой тоже напиток что надо, правда, вода все-таки портит вкус коньяка, а это всегда вызывает некоторое сожаление. Зато уж с пастисом таких сожалений нет, его ведь вообще не пьют без воды. Я угощу себя пастисом и выпью его за свое собственное здоровье. И вот когда мысли мои были еще полностью поглощены им, этим самым пастисом, мне в голову вдруг пришла довольно странная идея. Я подумал о медных ручках. А почему бы мне не заняться на этом корабле чисткой всяких медных штуковин? Я отогнал от себя эту мысль и снова вернулся к пастису. Ах, кому никогда не хотелось выпить пастиса после купанья в Средиземном море, тот не знает, что такое утреннее купанье в Средиземном море. А что касается этих медных штуковин, ты что, разве умеешь их чистить? А кто же этого не умеет? Нет, что ни говори, а кто не познал желания выпить пастиса под палящим солнцем, сразу после купанья, тот так и не почувствовал бессмертности своего тела. Но тут меня внезапно охватила тревога. Я никогда не любил пастиса. Правда, мне случалось пробовать его пару-тройку раз, но без всякого удовольствия. Всегда предпочитал ему коньяк с водой. Что это мне вдруг взбрело в голову возжелать пастиса, когда я ни разу даже не пригубил его с того дня, как окончательно не полюбил? Что это, в самом деле, на меня нашло? Наверное, у меня солнечный удар, подумал я, пытаясь одновременно объяснить себе и свой новообретенный вкус, и то невероятное наслаждение, которое я предвкушал от этого получить. Я изо всех сил потряс головой, чтобы как-то освежить ее и попытаться себя понять. Интересно, что чувствуют, когда сходят с ума от солнечного удара? Кроме этого желания — да разве что еще блестящих медных ручек, — я не замечал в себе ничего ненормального, в общем, чувствовал себя в полном порядке. Успокойся, попытался уговорить себя я. И снова улегся на песок. Но Жаклин уже вылезла из воды и, встревоженная моим странным поведением, оказалась рядом со мной.