Читать книгу "Шырь - Олег Зоберн"

На следующий день Люцик где-то раздобыл для Саши аспирин. За окнами по-прежнему метелило, будто эшелон перемещался на запад вместе с облаками.

Которосль

Осиновыми вешками означена в заснеженном поле тропа. Коля и деваха идут от полустанка к даче. Остылое солнце плывет сбоку, невысоко; на ветру покачиваются мерзлые метки-прутья, заботливо указуя путь, и Коле охота скорее оказаться в тепле и тиши дома. Нередко и с удовольствием он уединялся там, благо сродники отдыхать выезжают из города не раньше мая, однако на этот раз решил коротать выходные с девахой. Одному стало тоскливо: накануне его выгнали из Духовной семинарии.

Речку перешли по узкому деревянному мосту — у берегов подмерзла, а посередь парит черной промоиной. От давешних неурядиц и близости хладных вод Коле беспокойно, и деваха, впереди идущая над студью теченья, кажется ему заранее омертвелой. «Надо бы помочь ей, растленной, по-новому жить», — думает Коля.

В доме первым делом он печь затопил. Принес воды из колодца. Сидит на поленьях, курит. Деваха хозяйствует возле электроплиты.

Снега голубеют от ранних сумерек. Яблони сада — голые, черные. Соседние дачи покинуты до весны.

В топке гудит и потрескивает. Заняться пока вроде нечем, и Коля решил оживленье содеять. Десяток уснувших мух перенес с холодного подоконника на стол, под лампу, чтоб отогрелись.

Ужинать сели. Деваха подала яичницу с колбасой и любовно смотрит, как вкушает Коля; но и пища ему не в радость… Прежде не волновало так предстояние за цельность вопреки плоти, а тут будто исчезла завеса слепоты.

Прожевав, он рек:

— Если очиститься, тогда и… тогда уповать не стыдно. Уяснила?

— Хватит, Коль. Отдохнуть же приехали.

— Каждому отдых положен, но только там, где надобности в покое, наверно, нет… Ой, что говорю-то? Тьфу! — Коля набрал в кружку воды из ведра, взял с вешалки девахин шарфик и стал крест-накрест кропить им кухонные углы. — Вот, учись отваживать напасти, — обрызгал деваху.

— Давай как люди будем, а? — Она вытерла капли со щек и лба.

— Даже в лучшие времена не стану я скакать со свирелью по лугам и сатаниновым яружным кущам. — Коля и себя окропил, ликом от этого просветлев, но все равно страдая.

Не поборов соблазна, достал из шкафа припрятанную до случая бутылку перцовки. Налил в кружку, из которой кропил.

— Тоже отравушки охота? — вопросил деваху.

Та отказалась.

Закусил. Чуть полегчало, и Коля решил, что по весне надо будет совсем оставить мирскую маету ради лесного покоя. Сокрыться в чащобе, избушку построить, консервами запастись. Только бы не обмануться соблазном, ведь иногда уйдет человек жить в природную пустошь, познает нужду и, ослабнув, творит себе мелких идолов. Но если вытерпеть такое отшельничество хотя бы полгода, самые свирепые супостатные псы и желтоглазые лешаки побегут от тебя, хвосты поджав.

Все ладно в задумке, но места здесь не столь глухи. Грибники прибредут, уединенье нарушат. Или лесничий, или еще кто. Не унять потом искусительные слухи, что, дескать, затворник объявился. Посему лучше далече направить стопы…

Чтоб отвлечься от извечной заботы духа, Коля мух осмотрел: лежат, будто насовсем усохшие. Спрыснул их водой, и одна — лапкой дрыгнула. Коля призвал деваху порадоваться.

— Оставь мух в покое, — ответила она. — У тебя тут даже телевизора нет, как дикий живешь… скучно.

— Сей словоблудный ящик я недавно потюкал молотком.

Деваха сникла, и Коле от этого немного стало совестно. Впрочем, деваха — не малое дитя, уже понимать должна… И он решился:

— Пойдем.

— Куда? — удивительно ей.

— Погуляем.

— Не хочу, там холодно. И стемнело.

— Вставай, — настойчиво глаголил Коля. — Вместо ботинок валенки надень, вон те, как раз впору должны быть.

— Чего ты пристал со своими валенками? — Деваха посмотрела зло. — Не пойду. Понял?

Колю это обидело. Улыбнулся вяло, молвил:

— Ночью хорошо, сферы видны. — И приблизился, обнял деваху. Ласкается, льнет, небритый, к ее лицу.

— Отстань. Лезешь, как кот… Ну все, все. Ладно.

Деваха неспешно одевается. Коля подкинул дров в печь, сходил в сарай, взял там моток толстой веревки и колун. Ждет на крыльце, покуривает.

За пустующими дачами — черный лес рваной каймой. Небо осеяно созвездиями. Отдаленно — перестук и гудок электрички.

Коля затягивается сигаретой и думает, что порою легко пребывать в потемках человеку, хоть как-то, хоть самую малость утвержденному духом… Если же исподволь, окольно подкралось сомненье, хочется с лукавостью покончить враз и наяву.

Деваха собралась наконец. Спросила:

— Топор зачем?

— Не топор, а колун. Топор меньше и острей.

— Ой, глупый ты у меня. — Деваха взяла Колю под руку, приклонила голову на его плечо. — Дай, что ли, сигарету.

— Ладно, хватит задымляться, бесам кадить. — Он щелчком пульнул окурок в сугроб. — Лучше погляди: луны нема, а светловато. Вон, в лесу, опоры виднеются высоковольтные…

Эта линия электропередачи навевала на Колю лирику, которую никак не выходило уловить в полной мере. И сейчас он представил: там, на просеке, только лишь трава сухая кое-где торчит из-под снеговой намети, а череда металлических опор исчезает во мраке безо всякого трепетного сосредоточия; но такое невольное ограниченье порой успокаивало даже, потому как понимал Коля, что, избывность узнав, попадет туда, где вовек не будет ничего нового.

Совету воздержаться от ядовитой забавы деваха не вняла и за своими сигаретами сходила в дом. Рекла, прикуривши:

— Чё, так и будем стоять? Гулять же собрались.

Коля не ответил, в нощи умом витая.

— Да-а, заучился ты совсем в этой… семинарии. — Не знала она об изгнании обидном; Коля хмуро взглянул на нее и, нащупав в кармане куртки веревку, представил, как переиначится скоро многое.

— Коль, не бери колун. Мало ли — увидят? — просит деваха.

— Окромя зверей и сторожа на горе, в округе никого нет. Про лукавых умолчу, их легионы возле каждой души. — И, запев начало первой кафизмы Псалтыри, он напрямки, увязая в снегу соседского огорода, направился к темной рощице, к реке.

Деваха пошла следом, глядя на согбенного, с колуном на плече Колю, гадая, почему он не хочет в уюте и покое расслабляться, а с пением прет куда-то по сугробам.

Редко и нечаянно, но удавалось ему такое моленье, когда ко всему живому есть причастность и привычная юдоль вдруг отступает. От пения псалма Коле тоже стало вдруг радостно, и он попросил деваху:

— Прости меня. Помрачаюсь порой.