Читать книгу "Жена декабриста - Марина Аромштам"

Я тебя чувствую, ты меня. Чувствуешь меня, Асенька?

Да, чувствую — недопустимо остро, с незнакомым пугающим удовольствием. Как тело может себе такое позволять? Будто у него нет головы. И даже сердца нет в этом теле-только пульсирующая кровь: забыла, куда течь, набухает, как река в половодье.

Музыка истощилась и смолкла. Влад наконец меня отпустил. Интересно, кто мешал мне освободиться раньше? Будто танец-законная зона для приставаний. Согласилась-терпи по полной программе. Такой общественный договор. Решила об этом не думать. Не хватало еще испортить себе праздник.

Сережка спрашивает:

— Что б-будем д-делать в две-енадцать часов?

Геннадий Петрович:

— Есть желающие слушать правительственное обращение?

Желающих не оказалось, и Юля предложила устроить снежный салют.

Все быстро оделись и вывалились во двор. Мороз был не сильный, но снежки не лепились. Тогда все набрали снега — кто сколько мог, и ровно в двенадцать, по сигналу Геннадия Петровича, подкинули снег вверх. Поднялось снежное облако. И тут же стало оседать на тех, кто его устроил. Юля закричала: «Ай!» Мише это «Ай!» так понравилось, что он набрал еще снега и стал Юльку забрасывать.

Зрелище оказалось невероятно заразительным и послужило толчком для новой идеи. Кто-то крикнул:

— А ну, ребята, в сугроб их!

Мужчины разом объединились, и началось какое-то сумасшествие. Просто какая-то снежная вакханалия — с догонялками и киданием снегом. От общего веселья и возбуждения все совершенно потеряли стыд. Мария Ильинична визжала, как девчонка, — на радость новому знакомому Геннадия Петровича. И в этой куче-мале я столкнулась с Вакулой. Он был все в том же ватнике с блестками, страшно веселый и бесцеремонный. Когда я на него выскочила, он меня схватил — просто сгреб в охапку — и бросил в сугроб. Я воплю: «Ах, ты так?» Вскочила-вся белая, морда в снегу, — и на него бросилась. Он опять пихнул — легко, без всякого напряжения. Еще смеется, бугай! Я разъярилась, стала на него нападать, как Моська на слона, — швыряться снегом, подпрыгивать, чтобы повыше достать: может, за шиворот горсть запихнуть удастся. Он только отклоняется, руку перехватывает-и снова меня в сугроб. Я чувствую-снег во все дыры одежды пролез. Я уже вся мокрая — внутри и снаружи. Мокрая и злая от радости. Оттого, что Новый год такой чудесный, и люди кругом родные, и что Вакула озорной и веселый. Снова на него бросилась, подпрыгнула — и лбом о его скулу. Он вдруг замер, глаза круглые, смотрит на меня с ужасом: «Ася! Я тебе бровь разбил!» Юля тоже заметила, подбежала: «Нужно снег приложить. А то все лицо зальет». Вакула все стоит и смотрит. Юлька хлопочет. А я плыву — в Новый год, прямо к звездам, к снежному небу. И, прежде чем уплыть совсем, успеваю заметить: Сережка подался вперед-чтобы меня подхватить.

* * *

Мне наложили швы и посадили на больничный: возможно, было легкое сотрясение мозга, и лучше три дня полежать. Над глазом висит кусок марли. Ни дать ни взять одноглазый пират. Могу пугать детей на улице. Читать не разрешили. Да одним глазом и неудобно читать. Лежу, слушаю радио — «Приходи, сказка!», «Взрослым о детях» и «КОАПП». Когда слушать нечего, болтаю по телефону с Юлькой. Или просто плюю в потолок.

Вакула чувствует себя бесконечно виноватым. Врач сказал, что останется шрам, и Сережка так опечалился, будто сделал меня инвалидом. Еще просил в травмопункте, чтобы мне не сбривали бровь — а то совсем некрасиво будет. Вот дурачок!

Влад, как всегда, отличился человеколюбием. Сказал, что Сережка — молодец: пустил мне кровь и пометил на всю оставшуюся жизнь. Жаль, что он сам до такого не додумался. Женщина лучше всего такой язык понимает — когда ей в глаз дают. После этого она становится тихой и лежачей. К чему и следует стремиться.

И этот человек рисует чудесные картины! Как такое может сочетаться?

В последний раз, когда мы были у него в мастерской, вытащил из ящика Библию. У меня даже руки задрожали. Это же драгоценность. Спрашиваю: откуда ты взял? Там еще можно достать? Он только глаза загадочные делает: «Там-нет. Да и не надо. Я с тобой поделюсь — если будешь хорошо себя вести!» Провокатор. Но, может, даст почитать?

* * *

Геннадий Петрович приехал меня навестить. На маму он произвел сильное впечатление — своей длинной артистической гривой, худобой и интеллигентностью. Она даже суетилась больше обычного. Привез два граната. Один отложил — «на ближайшее будущее, связанное с перспективой выздоровления», а другой почистил, по какой-то хитрой системе, ловко орудуя ножом. Хотя чему я удивляюсь? Он ведь сам собирал установки для своих экспериментов с рыбами.

— Рыбы, Ася, это уже прошлое. Может, и хорошо, что тему закрыли. Теперь я могу не разбрасываться, целиком посвятить свое время проблемам общественного бытия. В мире много несчастных. Нужно хоть что-то делать для того, чтобы их стало меньше. Вы читали «Письма из Ламбарене»? Я вам привезу. Мария Ильинична достала из спецхрана. Швейцер, конечно, действовал в логике абстрактного гуманизма, но ознакомиться сего опытом небезынтересно.

Кто такой Швейцер? Мария Ильинична работает в спецхране?

* * *

Мария Ильинична не работает в спецхране Ленинки, но имеет туда доступ. Видимо, в силу старых своих связей. Влад утверждает, не связей, а «заслуг». Думаю, безосновательно. От возможностей Марии Ильиничны всем только польза.

Временами Влад рисует как одержимый. Не ест и не пьет — только пишет.

Так жалко, что никто не видит его картин. Мы не в счет. К тому же он утверждает, что мы ему не больно-то и нужны-с нашими убогими материалистическими критериями и полной неадекватностью восприятия.

Врет. Только и ждет, чтобы мы пришли и что- нибудь сказали.

А вслух он мечтает о прекрасной гибели для своих картин. На какой-нибудь «бульдозерной выставке». Судя по всему, это и есть главная цель его жизни.

* * *

Вакула вдруг спросил: может, тебе надо вернуться в школу?

* * *

Геннадий Петрович стал часто приезжать в гости. Он не думает, что мне нужно возвращаться в школу. Формировать свое мировоззрение — серьезная работа. Просто я уделяю ей недостаточно времени. Может, подумать об индивидуальных занятиях? Он готов тратить на меня свое время. На меня и на Сергея. Мы кажемся ему самыми перспективными из ближайшего окружения — в силу возраста и открытости новым идеям.

Теперь мы по вторникам и четвергам занимаемся с Геннадием Петровичем. Геннадий Петрович хочет, чтобы занятия строились как свободные беседы на философские темы. В стиле «сократовских диалогов».

* * *

Влад, когда узнал, долго потешался. Комментировал на разные лады — все остановиться не мог. Сказал, если Геннадий и похож на Сократа, то только своей любовью к малолеткам. Живи он в Афинах, его за это же и осудили бы-за растление молодых умов и сокрушение моральных ценностей.