Читать книгу "Облучение - Татьяна Чекасина"

На силу мил не будешь, – развёл руками коллектив, набравшись терпения. Оставалось немного.

Задолго до седьмого ноября (но так уж близко к одиннадцатому!) Лёка принялась за пошив бального платья («к празднику»). На службу приволокла материал, всем его показывала. Не обошла даже особистку, «щеголяющую» лет двадцать в кителе, сохранившим отпечатки споротых погон. Впрочем, не в стиле Лёки интересоваться мнением, да и хвастовство отсутствовало. Она просто самоутверждалась под предлогом, что ей нужен портной. У самой, как мы уже знали – директриса Дома моды какая-то родня. Заказ приняла дуськовская подружка, офицерская жена, обшивавшая батальонских модниц, но тут её сочли камикадзе. В итоге (по Лёкиному первому мнению) материю она испортила. Принесённое Дуськовой одеяние Лёка примерила в «спецчасти», сняв одежду и ослепив нас импортным бельём. Платье было сшито броско, и непонятно было, зачем столь пышные рукава, так много складок. Лёка пояснила: этой моделью (Пьер Карден) «предвосхищает грядущий стиль» (смотрела в завтрашний день). После демонстрации у нас и в «казарме» ринулась она к мужикам… У Морковникова платье, явно, имело успех, а потому заказчица, уже не ворча на портниху, отсчитала сумму, равную месячному окладу.

– Шикарная жизнь, шик, блеск, – загундосила Кукурузова. – В пассаже я увидела блузку сатиновую в горошек фабричного пошива. Моего размера, конечно, не было, а на заказы денег нет. Не жизнь, зарраза…

Из дневника:

Сегодня (такой ужас!) пошёл снег! В сентябре! Вот «знак», так «знак»!

О, как бы я хотела положить руки ему на погоны! Фраза, подходящая для сентиментального дневника дамы, соблазнённой гусаром. Мой гусар идёт мимо, он меня больше не любит… Мне кажется, любит. Просто он помертвел.

Сегодня я поймала Серёжку за рукав на плацу – капитан стрелял по мишеням. И что же? Вряд ли и нынче придёт! Но главное… как он стал смотреть! Не притягивающим долгим взглядом. Он стал мигать. Мигает, будто смигивая каждый мой взгляд, каждый наш общий, несостоявшийся!

Полдня ревела. «Хватит валять дурака в этом батальоне» (Дядя за ужином). О, добрый дядя! Я люблю их всех!

Сон. Чёрная адская лаборатория: много приборов, которых я смертельно боюсь, словно они (колбы, шланги, приводные ремни, какие-то колесики, шестерни и вращающиеся ножи) – орудия моих будущих скорых пыток. Кончился гогеновский, полный чистых красок ландшафт, я снова в «колбе», эта новая реторта непроницаемо-черна.

Моя жизнь… Не хотела записывать… Тётя с дядей думают: не догадываюсь.

Проплакала полдня. Себя жалко: мудрости-то нет. Почему так бывает, что одного метит провидение? Ничего не ожидаешь, идёшь степью под палящим солнцем, вдруг, коллапс… Гравитационный коллапс – это катастрофически быстрое сжатие тела звезды с возможным превращением её в чёрную дыру. Люди – звёзды? Неужели смерть – сжатие до состояния чёрной дыры?

О, Серёжа! О, милый, Серёжа! Сегодня (Кукурузовых не было) вбежал, лицо такое… Такое же! И весь такой же! Говорил быстро, но чётко (готовил слова заранее, а, главное, хотел, чтобы я их запомнила): «Мне тебя не хватает!» И что особенно ценно: «Мне тебя не хватает вообще». Как заклинание. Пока мы в «спецчасти» обнимались, повторял эти слова, произнося моё имя на все лады.

Отдала шить платье.

Платье сшила.

Милка, не плачь. Лёка.

16

Конец октября нам ещё подарил несколько тёплых, расцвеченных листьями старой липы деньков, а Лёка оказалась опять в «Центре крови…»

«Терминальная стадия» (злокачественная) началась ещё раньше, в середине августа. Смотри приезд Инны Викторовны из Шевченко, встречу, о которой мы не знали, с «Ашотиком», в ординатуре учились вместе. И мы позднее побывали в этом научно-исследовательском институте, и Ашот Меружанович пояснил, что, как правило, «развёрнутая стадия» продолжается четыре года, но, написав на Лёкиной болезни диссертацию, он значительно продлил ей жизнь. Больше для современной науки продлить было, к сожалению, невозможно.

К седьмому ноября – повышение температуры до «фебрильных цифр», кровоизлияние в мозг – и всё было кончено. После праздников – последний акт драмы: Лёка опять оказалась, будто на «сцене», и этот её монолог был самым удивительным…

Милка, то есть Эмилия Тимофеевна Вохрина, настоящая генеральская дочка, Лёкина двоюродная сестра, не плакала, она просто рыдала…

Над Лёкиной головой, неподвижно, чинно лежащей затылком на маленькой подушечке, жёсткой, сделанной не с той целью, с какой делают обычные пуховые и перовые подушки (в них можно с наслаждением зарываться лицом, подвёртывать под себя руками и вообще всячески мять и приспосабливать для своего сладостного живого состояния), торчала не к месту её улыбающаяся фотография. Лежавшая под этой фальшивой фотографией Лёка казалась старше нас с Кукурузовой. Перевоплощение испугало, вызвав недоверие к происходящему. Лёку можно было узнать теперь только по «бальному» платью, надетому как-то напоказ. Сборки выплеснуты поверх белого покрывала. Мы постояли в актовом зале, поглядели недоумённо и вернулись в «спецчасть». Не работалось. Смотрели в окно. На улице Народной власти закрутилась метель, снег липкий нёсся к земле. «А снег идёт, а снег идёт», – услышала я в ушах её опереточный голосок, песенку нашей с ней общей юности, общей в том смысле, что современницы мы, почти одногодки. Мы-то с Кукурузовой считали себя в тридцать пять старухами. Лёке осталось навечно тридцать три. «Христов круг» в возрасте Иисуса был ею завершён. Кто бы поверил, что можно так маскироваться… Ворота распахнули двое солдатиков, подали катафалк. Во двор вывалился, сверкая трубами, военный оркестр. На него тотчас нападало полно снегу, заиграл он зловеще. Мне хотелось заткнуть уши, но голос Кукурузовой комментировал, будто был это голос не другого существа, а мой внутренний:

– И кто она такая, чтоб её так хоронить! Шикарные похороны. Шик! Блеск! Вся жизнь шик-блеск…

Мы надели шубейки неприглядные, не пропустить бы выноса, да в автобус, на кладбище… Морковникова не было: просто так совпало, что гарнизонное начальство угнало многих офицеров на полигон. Когда он вернулся, то стало заметно, что радости у него никакой нет. Казалось – умирает. Инна Викторовна прибегала с новостью: «А мне кажется, он выздоровел». Тоже мне, болезнь! – хотела сказать я со злостью, – этим же «страдали» Дон Жуан, Казанова, да и Пушкин был из них… «Всё, гиперсексуальность прошла», – говорит врачиха… А мне показалось, что он просто постарел, пройдя как мужчина свой взлёт.

Через какое-то время застолье в честь майорских погон (магнитофон: «Что-то воздуху мне мало…») Все перепились. И Сергей прервал своё молчание:

– …Служба дурацкая, так и уйдёшь в отставку! Офицеру без войны нельзя. Офицер без войны – даже не милиционер. Только и думаешь: напиться бы да пострелять… – Глядел он мимо, в своё скорое будущее: Чирчик, а там и… Кандагар. – Мне её не хватает, – сказал, наконец, то, ради чего затеял разговор.

– Войны? – не успела с одной темы на другую переключиться, всегда трезвая, не уловившая пьяной логики Кукурузова.