Читать книгу "Закон Шруделя - Всеволод Бенигсен"

— Надо будет, починю, — буркнул Гриша и сел за стол.

— Ладно, ладно, не дуйся, — добродушно откликнулся Шрудель, громко чавкая.

В этот момент раздался звонок в дверь.

— Кто это? — слегка напрягся Гриша.

— А черт его знает.

Шрудель отложил надкушенный бутерброд и исчез в коридоре. А через минуту вернулся с каким-то маленьким лысоватым мужчиной в темном бархатном пиджаке.

— Счастлив, что тебя застал, — бормотал мужчина, проходя на кухню.

— Не много ж тебе надо для счастья, — хмыкнул Шрудель.

Гриша из вежливости привстал. Не будучи уверенным в том, как тут принято здороваться, встал он не в полный рост, а только как бы слегка приподнялся над стулом на полусогнутых, словно собирался взять что-то с другого конца стола.

— Это Григорий, — представил Гришу Шрудель, — надежда советской журналистики. А это Андрей Дерюгин. Просто надежда. Всего.

Лысоватый пригладил остатки волос на голове и смущенно кивнул Грише:

— Андрей.

— Очень приятно, — кивнул ему в ответ Гриша.

Гость казался неуклюжим и по-детски стеснительным, что, как известно, часто принимается за интеллигентность. Казалось, он стесняется и своей лысоватости, и своего маленького роста, и своей неуклюжести, и своего стеснения, и даже стеснения от своего стеснения. Он был похож то ли на научного сотрудника какого-то богом забытого НИИ, то ли на какого-то гоголевского персонажа типа Башмачкина.

— Я могу присесть? — спросил Дерюгин, нервно озираясь. Голос, как ни странно, у него был довольно низкий и даже сипловатый — видимо, от постоянного напряжения он много курил.

— Сесть всегда успеешь, — пошутил Шрудель. — Погоди, сейчас принесу табуретку — со стульями в стране напряженка.

Едва он ушел, Дерюгин все с тем же детским смущением перевел глаза на Гришу:

— Вы начинающий?

— В смысле? А-а… ну, да. Начинающий.

— Журналист, значит? — переспросил Дерюгин с каким-то заискивающим уважением в голосе и, достав сигарету, крикнул Шруделю: — Я закурю?

— Кури, — отозвался тот из спальни.

— Ну, да, — ответил Гриша. — Вместе c Вовой тружусь в одном издании.

— В «Пролетарии» со мной работает, — подтвердил вернувшийся с табуреткой Шрудель. — Чего ты распереживался?

— Да я не переживал, — смутился Дерюгин и сел на поставленную табуретку.

— Андрей у нас общественный деятель. Диссидент, так сказать.

Гость, кажется, покраснел, словно его незаслуженно похвалили. Ну, например, назвали гением. Хотя нет. Гениями-то как раз в шруделевском окружении были решительно все, и никто этого звания не смущался, наоборот: это было что-то вроде аванса, который получал каждый творческий человек независимо от таланта. Причем через секунду его могли обозвать «говном», и он не имел права обижаться.

— Ну, зачем ты так? — опустив глаза, сказал Дерюгин.

— Как «так»? — удивился Шрудель и невозмутимо зачавкал отложенным бутербродом. — Как есть, так и представляю. Или ты — не диссидент?

— Я правозащитник, — тихо ответил тот.

— А я левозащитник, — недовольно буркнул Шрудель с набитым ртом.

Гость деликатно промолчал. А Шрудель в своей ернической манере добавил:

— Андрей Алексеевич, советская интеллигенция в моем лице выражает решительный протест против затягивания начала диалога. Нельзя ли ускорить процесс, а то у нас еще дел по горло. Я знаю, зачем ты пришел. Ты знаешь, что я тебе отвечу. Что время-то тянуть? Мой ответ — нет, а если хочешь есть, делай себе бутер и наливай чай — сегодня гуляем.

И он с каким-то вызывающе непотребным бульканьем отхлебнул из чашки.

— Ну, хорошо, хорошо, — сдался Дерюгин, — нет так нет, хотя ты даже не знаешь, о чем речь.

— И не хочу знать, — прыснул чаем и замахал руками Шрудель, — опять ваш какой-нибудь профессор или физик обосрался, а я почему-то должен за ним убирать.

— Зачем так грубо? — поморщился Дерюгин.

— Значит, угадал. И кто у нас теперь в психушку загремел?

— Кузьменко.

— Это еще кто?

— Ну ты даешь, — едва не захлебнулся от возмущения Дерюгин, — это же ядерщик! Мировая знаменитость. Слушай, Вов, я же тебя не прошу идти на Красную площадь с плакатом.

— И на том спасибо.

— У нас и без тебя хватает подписей.

— Вот и отлично.

— Но нам нужны журналисты, хотя бы номинально — списки публикуются на Западе, им надо знать, что пресса тоже в загоне, а не только какая-то литературная и научная элита. А журналистов у нас мало. Ты же сам говорил, что не согласен с политикой СССР.

— Внешней политикой, — иезуитски уточнил Шрудель.

— Ну, пусть внешней. Вот и пришел момент заявить об этом открыто и войти в историю. У нас в списке Рубановский с Фляйшманом.

— Ой, ой, шо ви такое хаварите, — переходя почему-то на юмористический одесский акцент, закачал головой Шрудель, — Рубановский с Фляйшманом. Это ж два таких поца, каких еще надо поискать. Один обиделся на советскую власть, шо она его бездарную книгу зарезала, другой — шо ему кино не дают запустить. И потом, я с вас умираю — шо за высокие слова: войти в историю. Войти с вами в историю — это значит в нее вляпаться. А это, вы меня извините, две большие разницы.

— Ну, ладно, — обиженно отмахнулся Дерюгин, — твое дело. Сиди в своей норе.

— Да, я сижу в норе, — ответил Шрудель с театральным пафосом в голосе, — но в своей норе я делаю больше, чем вы все, вместе взятые. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что, когда земля изрыта норами, фундамент проседает и здание заваливается набок. А вы бегаете со своими списками и думаете, будто что-то меняете.

— А Григорий тоже такого мнения? — повернулся к растерянному Грише Дерюгин.

— Я…

— Григория не впутывай, он вообще израильский шпион, — вмешался Шрудель и запихнул остаток бутерброда в рот, — ему наши проблемы до лампочки. У них своих хватает. Ливан шалит, Сирия безобразничает. Да, Григорий?

— Это Вова шутит, — успокоил Гриша гостя. — На самом деле…

— На самом деле, — бесцеремонно встрял Шрудель, допив чай, — у нас дела. И нам пора. У нас дела, и нам пора. Стихи прям какие-то. К чему бы это?

— Ладно, — встал Дерюгин с гордо-обиженным видом, — собственно, ничего другого я и не рассчитывал от тебя услышать. Очень все это грустно.

— Грустно, — утвердительно кивнул Шрудель и шлепнул кусок докторской колбасы на очередной ломоть хлеба, хотя только что сказал, что им пора.

— Мне казалось, ты — другой.