Читать книгу "В Америке - Сьюзен Сонтаг"

— Я знаю много сказок, — сказал Хенрик, — но мужественней от этого не стал.

Марына, всегда такая словоохотливая, стала молчаливой. Как только друзья ни старались ее порадовать!

Марына видела, с каким обожанием смотрят на нее Тадеуш и Рышард. Ей хотелось влюбиться, ведь безнадежная любовь пробуждает в человеке лучшие качества. Но когда замужество кладет этому конец, любовь становится избавлением. Любовь делает мужчин сильными и уверенными в себе. А женщин — слабыми.

Но дружба… это другое дело. Друзья делают тебя сильной. Как бы она обходилась без Хенрика? Они сидели в бору на еловом пне у зарослей лесных ягод. Петр играл стрелами и луком, сделанными в натуральную величину.

— Никогда не любил лес, — сказал Хенрик. — И вот начинаю в него влюбляться. Нужно просто представить себе, что каждое дерево — человек. Застрял в этом темному лесу. Пустил здесь корни. Машет листвой. «На помощь! На помощь!» — кричит дерево. — Я…

— Только без патетики, милый Хенрик!

— А почему бы и нет? Мне нравится.

— Тогда больше патетики, милый Хенрик!

— Хорошо. На чем я остановился? Ах да, деревья. Не двинется этот Бирнамский лес на Дунсинанский холм[12]. А потом их срубят — о таком ли спасении они мечтали? Вот, пригубите.

Марына взяла протянутую фляжку с водкой.

— Вообразите, — сказала она через некоторое время, — что вы вбили себе в голову, будто Судьба повелевает вам совершить нечто, будто вы должны идти за своей звездой. Как бы к этому ни относились другие.

— Марына, вы говорите о себе так, словно вы совершенно одиноки. Но меня поражает другое: как вам удается тащить за собой всех остальных?

— Нельзя поставить пьесу в одиночку.

— Я говорю сейчас о Закопане. Вас раздражает, что вы не можете сохранить для себя деревню, которую открыли, но вам должно быть известно: она не может оставаться такой, как прежде. И, по-моему, не должна оставаться прежней. Жизнь местных жителей тяжела. Но они — не племя кочующих североамериканских индейцев. Они — отрезанное от мира поселение европейских пастухов, у которых сокращаются и без того жалкие средства к существованию. Эта земля всегда была непригодна для основательного возделывания, и вы прекрасно знаете, что железорудная шахта через несколько лет непременно закроется. Как же они тогда смогут жить, если не будут торговать своими скромными украшениями и деревянными лошадками, своими горами, видами и здоровым воздухом?

— Вы действительно думаете, что меня не волнует…

— И, как я не раз подчеркивал, — продолжал он с жаром, — именно вы, при содействии нашего дорогого, незаменимого Богдана, привели все это в движение. Впрочем, так или иначе, это должно было случиться. Как бы люди могли не прослышать о Закопане? Вы хотели, чтобы вас окружали друзья. Ваша коммуна.

— Вы считаете меня наивной.

Доктор отрицательно покачал головой.

— Претенциозной.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся он, — в претенциозности нет ничего плохого, Марына. Я и сам могу признаться в этом восхитительном недостатке. Это польская черта — как идеализм. Но мне кажется, вам не следует путать загородную вечеринку в спартанских условиях с фаланстером.

— Я знаю, что вы не любите Фурье.

— Дело не в том, люблю я или нет вашего утопического мудреца. Я кое-что знаю о человеческой природе, тут ничего не поделаешь. Врачу трудно этого избежать.

— Неужели вы думаете, что я смогла бы стать актрисой, ничего не зная о человеческой природе?

— Не сердитесь на меня, — вздохнул он. — Возможно, я вам завидую, потому что… не могу присоединиться к вашей компании. Мне придется остаться здесь.

— Но если бы вы хотели, то могли бы…

— Нет, я слишком стар.

— Чепуха! Сколько вам лет? Пятьдесят? Нет и пятидесяти!

— Марына…

— Думаете, я не чувствую себя старой? Но это не мешает мне…

— Я не могу. — Он поднял руку. — Не могу, Марына.

На улице потеплело, и вся компания, за исключением Хенрика и Рышарда, провела вторую половину дня в лесу, а теперь сидела возле избы в гаснущем закатном свете. Приятно устав и вволю наговорившись, они с нетерпением дожидались обеда — супа и грибов двух видов: слегка подсохших бурых, которые они нашли сегодня в сосновом леске, и аппетитных маринованных темно-оранжевых rydz[13], собранных во время лесных прогулок в сентябре прошлого года. Богдан положил на траву железную дорогу, чтобы Петр поиграл со своими деревянными паровозиками. Марына писала письмо за маленьким столиком при масляной лампе, которую зажег Тадеуш: на бледном небе появились лунный серп и две планеты. Ванда меняла пуговицы на вышитой льняной рубашке, которую купила для Юлиана. Йозефина и Юлиан шепотом спорили за картами. Якуб делал наброски игроков. Отвечая уханью совы, заблеяли несколько отбившихся от стада овец, а из дома послышалось шипение масла на грубоватой сковородке пани Бахледы — восхитительный звук!

Подошел Хенрик, налил себе немного арака, сел на свободный стул у столика игроков и попытался сосредоточиться на книге. Рышард, который предпочел провести «лесной» день со своим хозяином (убивать зверей в компании другого мужчины — наиболее приятный способ избегнуть тех соблазнов, на которые намекала ему Марына), пришел последним. Он пододвинул стул к столику Марыны, достал блокнот и стал записывать охотничью историю, которую рассказал ему старик, после того как они пристрелили вторую лисицу.

Богдан беспокойно ходил взад и вперед.

— Ничего не делал, а устал, — сказал он.

Хенрик захлопнул книгу:

— Вам нездоровится?

— Вроде бы нет.

— Вы, случайно, не пробовали никаких незнакомых грибов?

— Я пробовал, — сказал Тадеуш.

— И как вы себя чувствуете, молодой человек?

— Лучше не бывает!

— Нельзя же есть все, что попадается в лесу!

— Да знаем мы, — проворчал Богдан. — Но если даже кто-нибудь поступит неосторожно, у нас ведь на целую неделю есть доктор.

— На вашем месте, — сказал Хенрик, — я доверял бы врачам не больше, чем грибам. — Он повертел в руках пустой стакан. — Хотите, я расскажу вам назидательную историю о тех и о других? — Он рассмеялся. — Страшную историю.

Рышард поднял глаза от блокнота.

— Наверное, вы никогда не слышали о Шоберте. Сейчас никто не исполняет его произведений для клавесина, — Хенрик сделал паузу. — Он жил в Париже и был знаменит на всю Европу.

— Может, вы говорите о Шуберте? — уточнила Ванда.