Читать книгу "Призрак джазмена на падающей станции "Мир" - Морис Дантек"

— Будет сделано. Не беспокойтесь, господин.

— В пятницу. Обязательно, — самым настойчивым тоном повторил я, прежде чем прервать соединение.

После чего вышел из кабинки, сел в автобус и вернулся в гостиницу.

Я развернул местные газеты, купленные в киоске в двух шагах от отеля. Они покрыли кровать чехлом из двухцветной бумаги.

Здесь было все: газеты на арабском, на французском и даже ежедневное экономическое обозрение на английском, адресованное представителям космополитичной элиты Марокко. Две арабские и одна франкоязычная газетенки даже сделали из информации о кончине Месауда передовицы. «Таинственная смерть» — это выражение, казалось, присутствовало повсеместно. На снимке, взятом из личного дела полиции Рабата, фигурировало лицо Месауда, которое было моложе оригинала по меньшей мере на добрых пятнадцать лет, но тем не менее на нем уже присутствовали неизменные очки «Ray-Ban» и усы в турецком стиле. Из статей во франкоязычных газетах я смог узнать, что первые результаты вскрытия тела, судя по всему, указывали на смерть от «естественных причин» — кровоизлияние в мозг, связанное с разрывом аневризмы, или что-то подобное. Но журналисты постоянно твердили, что легавые «не исключают никаких версий» происшедшего. Эта фраза, в том или ином виде, повторялась слишком часто, и я начал подозревать, что за всем этим что-то кроется. Сцена гибели Месауда возникла перед моим мысленным взором — в виде цельного, компактного и яркого фрагмента. Она так быстро добралась до поверхности моего сознания, что я даже не успел вовремя почувствовать, как мой мозг подпадает под власть вируса, вступающего в «стадию обострения».

Я вновь увидел, как Карен приближается ко мне и наклоняется к дверце машины. Опять начался обмен репликами, будто на видеопленке, прокручиваемой прямо в голове, вплоть до рокового момента, когда Месауд задергался на водительском сиденье.

Но прямо перед этим произошло нечто такое, что ментальная видеопленка прокрутилась назад в режиме ускоренной перемотки, после чего воспроизведение возобновилось — да, вот здесь, — скорость передачи изображения замедлилась, и камера приблизила какой-то квадратик мысленного экрана, увеличивая эту часть картинки — рука, рука Месауда, открывающая кобуру револьвера и гладящая рукоятку оружия, а затем судорожно сжимающаяся на ней отчаянным, последним в жизни движением.

«Марокканские полицейские нашли его именно в такой позе, — завопил сигнал тревоги в моей голове. — И очень быстро поняли, что Месауд пытался защититься от непосредственной опасности, но потерпел неудачу».

Это более чем серьезно. Это будет противоречить результатам вскрытия и обязательно пробудит их любопытство и даже подозрения. Отсюда до обращения за помощью к специализированным службам Интерпола — всего один шаг. После чего всего полшага останется до того, как об этом инциденте пронюхает французская полиция.

Конечно, маловероятно, что легавые из патруля свяжут гибель Месауда с нами. В конце концов, подобные полюбовные договоренности с богатыми и слегка чокнутыми западными туристами — это повседневная реальность, обычный пример местной коррупции, но, когда патрульных начнут допрашивать, что наверняка произойдет, они непременно расскажут типам из уголовки о происшествии в гостинице. Увольнение за подобный проступок им не грозит — по крайней мере, не в такой стране, как Марокко. В худшем случае получат выговор с занесением в личное дело и потому сделают все, чтобы реабилитироваться в глазах коллег, а значит, поведают о ночном эпизоде во всех подробностях. Если марокканские легавые из отдела по расследованию убийств не окажутся полными придурками (а ничего не говорило в пользу того, что так может быть), на них произведет впечатление история о набитых деньгами западных туристах и разгромленном номере в гостинице. Просто потому, что это чуточку странно, а любой коп, имеющий нюх, всегда реагирует на подобного рода штуки. Полиция вот-вот вычислит наш второй комплект фальшивых документов. До этого момента осталось всего несколько дней, не больше. И это при том, что новый поворот событий абсолютно не был предусмотрен планом.

Если я так говорю, значит, знаю, о чем идет речь. Правда, с начала моего повествования я еще не имел возможности подробно рассказать о себе, и теперь, перечитав написанное, понимаю, что вы судите обо мне лишь на основании сведений о последних восемнадцати месяцах моей жизни и особенно о последней неделе — так же, как и о Карен. Впрочем, в отличие от нее, обо мне вы знаете еще меньше — вам неизвестно даже мое имя. Пусть так будет и дальше — в том, что касается моих персональных данных, но вот относительно определенных и весьма специфичных профессиональных навыков я, конечно, не вправе бесконечно держать вас в неведении.

Я провел два с половиной года в полицейской академии, в Ножан-сюр-Марн, что в окрестностях Парижа. Я хотел стать копом, офицером судебной полиции — не спрашивайте меня почему, — возможно, потому, что мой папаша разрушил собственную жизнь и жизнь моей матери из-за пристрастия к дурному виски, дурному кокаину и дурным интрижкам, на которые никогда не польстится нормальный человек. При этом отец прозябал в своем чертовом, захудалом рекламном агентстве, где можно встретить лишь недоучек-лоботрясов с шиньонами из волос, выкрашенных флюоресцирующей краской, и старых пройдох, отставников от шоу-бизнеса, с накладными волосами традиционных цветов.

Этот идиот хотел, чтобы я занимался политологией или взялся обучаться одной из их мерзких, фанфаронских профессий, которые носят пышный эпитет «творческие», тогда как я увлекся спортивными единоборствами, затем информатикой, но не модными ее направлениями типа «виртуальная реальность и технологии медийной коммуникации», нет, а программным обеспечением, автоматическими системами управления, микропроцессорами, языками программирования — вещами, непостижимыми для него, — и в конце концов пришел к идее стать полицейским.

Единственный поступок, которым я мог бы разозлить его до такой же степени, — это завербоваться добровольцем в армию. Я принадлежал к последней возрастной категории, представители которой подпали под всеобщую воинскую повинность, после обязательных сборов нам предложили типовой контракт, чтобы мы могли продолжить службу в новой профессиональной армии. Взвесив все «за» и «против», я отказался. Но на самом деле колебался, не согласиться ли мне. Папашу от этой новости хватил бы удар, представьте: он поставил небо и землю вверх дном, чтобы убедить меня уволиться из армии, а я вдруг говорю ему, что все было напрасно и что собираюсь досрочно поступить на службу по контракту, после чего потчую его заявлением о том, что через три дня отправляюсь в казармы Еврокорпуса, где-то в Германии. Если бы отец в тот момент был навеселе, он бы выдал в мой адрес одну из своих излюбленных обличительных речей против системы — это он-то, который с двадцатипятилетнего возраста жил за счет ее как пиявка. Он поведал бы мне об анархии, о мае 68-го (когда ему едва стукнуло пятнадцать), о Джимми Хендриксе и «Rolling Stones», о Фиделе Кастро и Че, об их «идеалах» и о «нормальных уступках, на которые каждый из нас должен идти в своей жизни», затем завопил бы, что больше не может общаться с сыном, поступающим на службу к «империалистическим убийцам».