Читать книгу "Проект «Омега» - Джеймс Паттерсон"

— Эй! — очнулся Тотал и робко и нелепо пытается негодовать. — Я требую адвоката!

Но это только слабая тень его всегдашней воинственности. Невысказанная тоска и боль — вот что звучит теперь в его голосе.

— Какой у нас теперь запасной вариант? План Б? Или В, или даже Я? — спрашивает Игги. Он, скорее, безжизненно шелестит, чем говорит. И я понимаю: он уже сдался, поставил на своей жизни крест. И теперь только ждет конца.

Откашливаюсь, прочищая горло и призывая на помощь жалкие остатки своего былого авторитета:

— Конечно, есть. План всегда есть. Во-первых, освободиться из этих ремней.

Чутье подсказывает мне, что Надж тоже очнулась, и я перевожу на нее взгляд. Ее большие карие глаза исполнены горечи. Сжав зубы, она из последних сил сдерживает дрожь. Здоровый фиолетовый синяк раскрасил ей щеку, а на руках просто нет живого места — сплошные следы побоев. Почему я всегда думала о ней как о ребенке? Как о Газзи или Ангеле. Почему она всегда была для меня «младшенькой»?

Она ЗНАЕТ, и это знание написано в ее глазах. Это от него она вдруг сразу на десять лет повзрослела.

Она знает, что мы кубарем летим в пропасть, что у меня нет никакого плана. И что у нас нет надежды.

Такая вот петрушка.

39

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем открылась дверь. Руки уже затекли и онемели, а ноги еще пока только покалывает горячими иголками.

С подносом в руках входит маленькая седая женщина в белом халате — чья-то бабка-злодейка.

Новые ароматы заглушают лабораторно-больничный запах хлорки.

Кабы только было возможно не дышать! Но благоухание бьет в нос, и от него никуда не деться.

Старушонка сладко улыбается и направляется прямиком к моей койке.

Макс, возьми себя в руки.

Не подумай, дорогой читатель, это не Голос — это я сама с собой разговариваю. Голос исчез после схватки в пустыне. Дезертир проклятый!

Стараюсь напустить на себя беспечный вид, подходящий четырнадцатилетнему подростку-мутанту, намертво прикрученному к железному топчану в адской садистской клинике.

— Классное изобретение, — спокойно отпускаю я ей. — Пытка домашними пирожками с яблоками. Это ты сама придумала? Премию тебе уже выписали?

Она заметно смущается, но очень старается скрыть свое замешательство:

— Мы просто думали, может, вы проголодались? Смотри, горяченькие, только-только из духовки.

Она слегка повела подносом из стороны в сторону. Понюхайте, мол, все, как сладко, ванилью и корицей, пахнут разложенные на подносе пирожки.

— Значит, психованные злобные генетики заделались заботливыми родственничками и решили поделиться с мутантами объедками с барского стола? Постыдились бы лучше!

Тетка, похоже, удивилась моему напору, а я чувствую, как от гнева кровь быстрее потекла у меня в жилах.

— Начислю вам, так и быть, очков за этот карцер. И за койку железную, и за ремни, которыми вы нас к ним прикрутили. Но с пирожками — уж не обессудьте — промашка у вас вышла. Придется очки с вас снять. Экзамен по принципам оптимального обращения с заложниками вы провалили.

Щеки ее покрываются красными пятнами, и она начинает пятиться к двери.

— Чтоб вам подавиться вашими чертовыми пирожками. И тебе, и всей вашей шайке. — С радостью чувствую, как крепчает у меня голос, как нарастают в нем ноты грозного негодования. — Что бы вы, изверги, для нас ни приготовили, давайте, действуйте. А то только время свое и наше понапрасну тратите.

Лицо у старухи вконец одеревенело, она развернулась и решительно двинулась к двери.

«Вот и план готов, — думаю я. — Они придут забирать нас отсюда, пусть даже на казнь. Тут-то и будет наш последний шанс врезать им напоследок».

Тетка уже почти скрылась за дверью, но вдруг встрепенулся Тотал:

— Эй, постой-постой, старая. Брось-ка мне парочку своих пирожков. Я не гордый.

Мы с Клыком переглядываемся — вот шелудивый штрейкбрехер!

А она обескураженно обернулась на Тотала, не зная, что и думать о говорящей собаке. Видно, решила, что лучше свалить отсюда поскорее. Захлопнула за собой дверь с такой силой, что меня на койке подбросило чуть не на полметра.

40

— Значит, так. Как только они отстегнут нам ремни, надо такой погром им устроить, чтоб до гробовой доски своей помнили. Что угодно делайте: крушите, бейте, давите, — инструктирую я стаю, когда все проснулись на следующее утро. По крайней мере, я решила, что это утро, потому что кто-то опять зажег лампы дневного света.

Ребята согласно кивают. Но я не вижу в их лицах той яростной жажды мщения, без которой вырваться нам отсюда будет невозможно.

— Выше головы! Сколько раз нас уже загоняли в угол? — пытаюсь подбодрить стаю. — Эти олухи всегда в чем-нибудь облажаются. Где-нибудь у них прокол да будет. Сколько раз они нас прижимали к стенке, столько раз мы их обставляли. Поверьте мне, мы и теперь их надерем.

У ребят — ноль эмоций. Хоть бы бровью повели. Похоже, я напрасно распинаюсь.

— Что вы себя прежде смерти хороните! — я утраиваю свои усилия. — Разлеглись, разнюнились! Им только того и надо, что вас сломать! Да хоть разозлитесь вы наконец!

Надж слабо улыбается, но все остальные ушли в себя и только изредка слегка потряхивают своими ремнями. Клык посылает мне понимающий взгляд, а мне от безысходности так тошно, что хочется выть.

Внезапно дверь с грохотом открывается, и я молниеносно одним взглядом подаю всем решительный сигнал: Готовьтесь! Момент настал.

Это Джеб. За ним Анна Валкер. Сколько лет, сколько зим. Мы не видали ее с тех пор, как драпанули из ее дизайнерского дома в Вирджинии. Святую троицу дополняет золотоволосая маленькая девочка: Ангел. Она жует пирожок с яблоками и спокойно смотрит на меня своими огромными голубыми глазами.

— Ангел! — голос у Газзи дрожит. До него, наконец, дошло, что его сестра переметнулась на сторону врага. — Ангел, как же ты могла нас предать!

— Здравствуй, Макс! — подходит ко мне Анна Валкер. Ее фальшивых улыбок как не бывало. И заботливой приемной мамашей она тоже больше не прикидывается.

Тяжело вздыхаю и впериваюсь в потолок. Только не реветь! Ни единой слезинки им не показать.

Джеб выходит вперед и встает вплотную к моей кровати. Так близко, что мне в нос ударяет запах его одеколона. Вместе с этим запахом на меня накатывают воспоминания детства. С десяти до двенадцати лет — самые счастливые годы моей жизни.

— Привет, Макс, — тихо говорит он, заглядывая мне в лицо. — Как дела?

По шкале идиотизма его вопрос заслуживает как минимум десятки.