Читать книгу "Часовщик - Родриго Кортес"

Австриец — сводный брат юного Бурбона — вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.

Томазо досадливо чертыхнулся — так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался пойти на Мадрид…

Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.

— Я не отдам тебе Бруно, — категорически отказал падре Эухенио. — Даже не проси.

Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.

— Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен как свидетель.

— Я знаю, что такое Инквизиция, — ненавидяще выдохнул старик. — Сегодня он свидетель, а завтра — главный обвиняемый…

— Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? — прищурился брат Агостино. — Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?

И тут настоятель взорвался:

— Да не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!

— Но…

— Пошел вон, ублюдок!

В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.

— Вы забываетесь, падре Эухенио…

— Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!

Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.

— Придет время, и вы об этом пожалеете, — процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.

— Господь всех рассудит, — бросил вдогонку старик. — Не сомневайся.

Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.

— Здесь у нас ткачи, — обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. — А здесь красильщики… Там дальше — типография и монетный двор, за ними — управление и склады…

Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.

— А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну как, нравится?

Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.

— Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, — перешел он к сути дела. — Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?

Бруно опустил глаза.

«Боится», — решил настоятель.

— Не бойся, — засмеялся он. — Церковь своих людей защищать умеет.

В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов — уставу монастыря.

— Заказами я обеспечу, — заверил падре Эухенио, — Милан, Тулуза, Неаполь… Мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.

— Но и наш цех работает для всей Европы, — осторожно возразил подмастерье.

Настоятель улыбнулся:

— Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?

Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.

— Тебя-то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все — понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?

— Я не могу… — тихо проговорил Бруно.

Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские — сам. Он понимал, что если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, — Сарагоса.

А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».

Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода — один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись-таки с места.

И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелезал через забор монастыря.

Мади аль-Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.

Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый утренний дар — от одной до нескольких десятков золотых мараведи — в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.

Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.

Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств — то есть денег.

Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семье из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.

В этом и был главный подвох. Мади аль-Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.