Читать книгу "Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Дэвид Мэдсен"

Все это мало касалось ежедневного быта нас, уродов, кроме того, что это требовало осмотрительности при выборе маршрута и иногда создавало атмосферу предчувствия чего-то недоброго, от чего у маэстро Антонио настроение делалось пессимистичным, а значит, злобным. Новости о политической неразберихе распространялись медленно и обрывками: разговор, услышанный здесь, слух, подхваченный там, декларация, прилепленная к стене дома в каком-нибудь городишке, размышления, домыслы, догадки. Со мной и с Нино маэстро Антонио был неизменно мрачен, он не мог не радоваться деньгам, которые мы ему зарабатывали, но его сильно огорчало то, что немного приходилось отдавать нам. Все в караване сделались унылыми, раздражительными, замкнутыми. Надо сказать, что это вызывало сожаление, поскольку обычно друг с другом мы были дружелюбны, нас сплачивало убожество нашего существования. Ну, раз уж я заговорил о нас, то сейчас, думаю, самое время рассказать о других экспонатах нашей небольшой компании.

Там был Луиджи, про которого на афише писалось «Человек-змей», так как его кожа, пораженная какой-то неизвестной мне болезнью, в полумраке казалась похожей на змеиную. Разумеется, его подкрашивали и заставляли надевать на нижнюю часть тела нелепый наряд, скрывавший ноги, так что тело заканчивалось не ногами, а «хвостом». Луиджи рассказал мне, что он изнасиловал монахиню и что бежал из тюрьмы, переодевшись женщиной, но в это я мало верю. Потом там был Беппо, «Человек с двумя головами», который таковым совсем не являлся. Просто у него на шее был огромный нарост, из которого и делали небольшую вторую голову. Осторожно напрягая мышцы плеч, Беппо мог делать вид, что вторая «голова» шевелится. Беппо был матереубийцей. А вот дон Джузеппе (он настаивал на том, чтобы к нему обращались, называя титул) раньше был священником и проповедовал в римской церкви Санта-Мария-дей-Монти ересь. Он был признан виновным не только в этом, но и в святотатстве и осквернении таинства покаяния тем, что во время исповеди совращал кающихся женщин. Дон Джузеппе был угрюмым нытиком и не очень мне нравился, но история, которую он поведал, была замечательна: нераскаявшийся грешник, он был приговорен к сожжению, но когда пламя еще не успело поглотить его, неожиданно разразилась гроза, и хлынувший ливень погасил огонь. Под прикрытием дыма и общего смятения он сумел разорвать обгоревшие веревки и бежать. В таверне дон Джузеппе познакомился с маэстро Антонио и был принят в труппу. В обмен на его услуги ему была обещана безопасность. Эти услуги заключались в том, что он три раза за вечер появлялся перед публикой как «Череп». Дело в том, что в результате испытания огнем, оказавшегося не смертельным по воле провидения, сгорела большая часть кожи на нижней части лица, и теперь кость заметно просвечивала. Когда он оскаливал зубы (он никогда не улыбался), впечатление было ужасным. И там была Антонелла, женщина лет пятидесяти, которую показывали просто как самое себя. Она в припадке безумия убила всех своих пятерых детей, и ее представляли как «Сатанинскую дочь». Антонелла сидела на стуле, связанная и с кляпом во рту, а рядом стоял кто-нибудь из наемных людей в наряде палача и держал в руке горящий факел. Цель этой живой картины – служить поводом для красочного рассказа о том, что эта женщина прелюбодейка, блядь, жидососка, что она алчна настолько, что из-за денег убила собственных детей (оставалось неясным, какую же материальную выгоду она могла получить от смерти детей), и что она – дьяволопоклонница. Трижды в день эту бедную женщину проклинали, оплевывали и оскорбляли. На лице ее были шрамы, там, где разгневанная публика расцарапала его. Сердце мое рыдало, когда я смотрела на нее. Невероятно, но безумие, вдруг охватившее ее и заставившее совершить то ужасное преступление, бесследно исчезло, и она терпела эти бесконечно повторяющиеся истязания в полном рассудке. А будучи в рассудке, она мучительно переживала свою вину и несколько раз пыталась покончить с собой. Один раз она пыталась оторвать собственные груди. Антонелла ни с кем не разговаривала, и по ночам мы слышали, как она воет одна в своей кибитке, воет, всхлипывает и причитает. Маэстро Антонио купил ее у одного продажного судьи, и в караване она уже двенадцать лет. Мой мозг не мог этого осознать: двенадцать лет оскорблений, плевков, ударов и проклятий. Я решил, что прежде чем навсегда покину маэстро Антонио и его караван уродов, я подарю Антонелле милость, самую большую, какую только возможно, – убью ее, когда она будет спать, если только она вообще когда-нибудь спит.

Il Mago Cieco, несмотря на афишу, не был ни волшебником, ни слепым. Звали его Лука делла Кордина, и он предсказывал судьбу при помощи особой колоды карт и зеркала. Благословенные небом судьбы, которые он раздавал клиентам направо и налево, были, конечно, совершенной чушью, но его это не волновало. Он наряжался мавританским потентатом и необычайно гордился своим нарядом. В его долгой карьере у маэстро Антонио была лишь одна неприятность, и произошла она, когда один и тот нее человек пришел два раза и получил два разных предсказания.

– А мне откуда было знать? – жаловался Il Mago Cieco. – В понедельник я сказал, что ему предназначено войти в церковное сословие, что он станет богатым и важным епископом. А во вторник я сказал ему, что у него будет двенадцать детей от молодой и красивой женщины.

– А разве одно обычно не сопутствует другому? – сказал я.

– Тот клиент так не считал. Никакого чувства юмора. Этот ублюдок потребовал деньги назад. Маэстро Антонио вычел бы их из моего жалованья, если бы я не возмутился.

– Он нам не платит жалованья.

– Знаю, но думать так приятно.

Было еще несколько других незначительных уродов – кого мы, «значительные уроды», называли мальками, – но ни о ком из них подробно говорить не стоит. Было еще около полудюжины «нормальных» и очень крепких людей (мы их презрительно называли «гоим»), которые заведовали реквизитом и разбирались с возмутителями спокойствия.

Мысль о Лауре и о том, что с нею могло случиться, конечно, не переставала меня мучить, но я уже начал учиться терпеть эту боль незаметно, а иногда, после представлений, я был так утомлен, что даже не чувствовал боли.

– Очень тяжело у тебя отдрачивать, – сказал я Нино однажды, когда мы уже устроились спать в кибитке. Он снял сапоги с когтями, и запах его немытых ног был просто невыносим.

– Еще бы, – сказал он. – У меня ведь такой монстр.

Тут он совершил удивительный поступок: он наклонился ко мне, прикоснулся своими грубыми губами к моей щеке и поцеловал меня, с большим уважением и достоинством.

– Все же, – прошептал он, – я рад, что делаешь это ты.

Я не мог сдержать слез, да и не хотел. Я тоже был рад, что делаю это я, так как услуга, оказываемая мной трижды в день, позволяла мне держать нашу с госпожой Лаурой клятву, ведь я поклялся принимать участие в половых актах только с целью выразить к ним презрение. Этим я и занимался каждый раз, мастурбируя Нино перед похотливо пялящейся и ржущей толпой лицемерных извращенцев. С одной стороны, мне было очень противно делать то, что я считаю чрезвычайно мерзким, но с другой стороны, что было гораздо важнее, я радовался, так как я исполнял клятву, данную истинному Богу. Мои действия с Нино выражали мое постоянное презрение к плоти, в которую мы заключены, к ее отвратительному и злому назначению – заключить еще больше душ, – и своими действиями я проклинал плоть. Это стало проклятием и, я надеюсь, пламенным благословением для бедных, убогих калек, которых маэстро Антонио держал в рабстве, и всех остальных бедных, убогих калек в мире.