Читать книгу "Цвингер - Елена Костюкович"

Ее дружба была жадной, завоевательской. Ираида претендовала на Симино время и силы истово. Сима задыхался, но все же вслушивался, впитывал, терпел.

— Дружба приемлет недостатки другого. Любовь ограничивается тем, что как бы не видит их, а стоит увидеть — любовь кончается. Дружба не кончается такой ерундой. Недостаток любим друзьями, как и достоинство. Вот тебе же мила моя кожаная башка?

Принял в душу страсть от Ираиды, а отдал Дрездену… Встряхнувшись, Вика, охотно потянув воздух — осень все-таки, свежо на балконе, — снова опускает нос в текст.

Просто плакать хочется, следя по черновикам, как безропотно дед вычищал из второго рапорта личное и вставлял «мы»: «Нами получено особое задание командования фронта: разведать и попытаться выяснить судьбу картин». В ранней записке в ЦК КПСС, сорок шестого года, не было «получено задание». Не было страдательных причастий, страдающей согбенности, подчиненности. В первой было: «…Я обнаружил секретную (зачеркнуто) шифрованную карту, оказавшуюся планом размещения в Саксонии секретных хранилищ произведений искусств. В тупике находилось некоторое количество взрывчатки (тола), предназначенного, очевидно, для взрыва туннеля. Установив в этом хранилище свою охрану, я занялся расшифровкой карты и дальнейшими практическими поисками».

«Я заинтересовался». «Я увидел». «Я решил попытаться».

Сплошь самостоятельные решения. Одиночка. A nous deux!

Тем временем часть бойцов, оставленная снаружи, прочесывала овраг. В полуразрушенном домике был задержан человек, назвавшийся реставратором Дрезденской галереи Унгером. Как выяснилось, он был оставлен здесь для наблюдения за происходящим (а возможно, и для более активной деятельности, в чем не пожелал сознаться). Опрошенный мной, он подтвердил, что в ящике находится «Сикстинская мадонна». Опасаясь оставить эту не имевшую равных себе картину в туннеле, я принял решение немедленно вывезти ее в батальон. Мы на руках вынесли ящик и подняли его на грузовую машину. Не было чем расчалить — ящик придерживали стоявшие в кузове бойцы… У стен штольни за вагоном оказалось еще более 200 брошенных навалом картин. Начальником караула я назначил сержанта Панченко. Унгера девать было некуда, и мы водворили его в домик под временный арест впредь до выяснения обстоятельств.

Разве так пишут записки в ЦК? Так неформально? «Унгера девать было некуда… и мы водворили…»

Если так написано, можно и дорисовывать в воображении.

Вика попробовал дорисовать сам:

За первым поворотом земляного хода нас обдает ведерным душем из сводов, где была какая-то полость. Видать, потревожили духов земли и те недовольны. На ощупь заслюнив мокрую цигарку — как раз сворачивал, — рядовой Кузнецов кроет земляных троллей четырехэтажным матом. Приходится ему скомандовать отставить. В штольне курить нельзя. И динамитные шашки, и газ какой-нибудь ихний, натуральный, природный…

…Баста, Виктор, остановись. Попробовал — хватит. Подделка и безответственность. Развязно, лихо, непрошено. Тебя там не стояло. Читаешь цековский рапорт, вот и читай. Он и без твоих додумываний — Дюма с мушкетерами.

«Сикстинскую мадонну» мы благополучно привезли в батальон. Ящик установили, обнесли это место канатом и поставили круглосуточный двойной пост. На очереди был замок Веезенштайн, находившийся примерно в 18–20 км к западу от того места, где мы нашли «Сикстинскую мадонну». С утра 10 мая, подъезжая к замку, мы увидели тяжелое, мрачное сооружение романского стиля, обнесенное высокими стенами, с бойницами и башнями. Внутри, в вымощенном камнями дворе, мы нашли старого полуслепого ключаря. С первого взгляда казалось, что здесь все пусто. Однако выяснилось, что в глубоких подземельях замка…

…Вика себя удерживает всеми силами, чтоб не домысливать обстановку, не поддаваться соблазну творить кино: оплывшие бесформенные объемы, каменные стены без стыков, все кривое и сдвинутое, грузное, посередине вырастающий из того же валуна крест. Не надо, Вик, отсебятины. Лучше любого кино — документ настоящий.

…упрятаны ценнейшие минералогические коллекции, часть исторической библиотеки, — и, что самое главное, на чердаке центральной части замка укрыто около 500 выдающихся произведений живописи из Дрезденской галереи. В накаленной, сухой, невыносимой жаре, в пыли лежали шедевры Веласкеса («Портрет Хуана Матеоса», «Портрет старика»), Корреджо («Святая ночь»), Рембрандта («Жертвоприношение Маноя»), Вермеера Дельфтского («У сводни»). Там были полотна Мантеньи, Креспи, Карло Маратта, Тинторетто, Пальма Веккио, Ватто и многих других великих мастеров. От жары и сухости происходило коробление и ускоренное растрескивание красочного слоя (и теперь еще, вероятно, трудно измерить, какой ущерб был нанесен этим картинам). Мы продолжали поиски, и на другом — башенном — чердаке обнаружили большое количество кожаных книг и коробок с эстампами «Купферштихкабинета». Там были подлинные рисунки, гравюры и офорты Рембрандта, Рубенса и многих других великих мастеров Западной Европы.

Виктор, молодец, загодя перевел это чудо на французский. Ему давно казалось, что надо бы соорудить сборник из документов, трех повестей, десяти рассказов и пяти эссе деда. Вроде договорился с одним французским издательством. Ходил к Бэру совещаться. Бэр смотреть времени не нашел:

— Там все известное! Вот если бы что-нибудь неопубликованное. Сенсационную бы находочку прибавить туда!

Вика раздражился. И наметил все-таки публиковать, не слушаться Бэра.

Тогда раздражился. А теперь с облегчением готов сказать:

— Бэр, вас интуиция еще ни разу не подводила. Да, мы и впрямь сможем добавить новые бумаги. Теперь, я надеюсь, сможем.

Что же это за бумаги? Что за записи дополнительные отыскиваются? Виктор еще тогда, в восьмидесятом, выспрашивал Леру: записывал хоть что-нибудь дед?

Та в ответ нетвердо:

— Записывал или не записывал, Викуша, какая разница. Опасные разговоры. Я не хочу вообще тебя вводить. Знаешь, что сделали с моим папой? А откуда ты знаешь? Я рассказывала? Не помню. Ну ладно. Про брата, не знаю, рассказывала тоже? Нет, ты даже не можешь просто вообразить, какой страх! А хранить! Держать в квартире — это совершенно исключалось! Не говоря о том, что пересылать вам во Францию — еще опаснее…

Безусловно у нее в сознании уже шли сдвиги. Не разговоры, а сплошные муки. Все плыло. Четкую картину получить не удалось. Лиора то понимала, кто есть Виктор, а то нет. И только в самые последние дни ее жизни, когда Вика просидел рядом с ее постелью три дня и три ночи, в позапрошлом году, и они говорили чудесно, богато, многопланово, вдруг прозвучали — неожиданный дар! — новые темы, и Лиора упомянула кое-что дотоле неслыханное. Прежде, оберегая внука, не открывала это никогда, а теперь проронила неожиданное, хотя и непонятное, высказывание: что-де Сима «половицы бумагами нашпиговывал». Никаких разъяснений. На следующий день она уже ничего не сказала, и это было все, и было навсегда.

Во Франкфурте, уговаривая Бэра, следует ли цитировать эти слова Леры? Или не следует?