Читать книгу "В ожидании Америки - Максим Д. Шраер"

Генри Джеймс написал «Дэйзи Миллер» в 1878 году, после переезда из Парижа в Лондон. В Париже он встретил Золя и других французских писателей, а кроме того, познакомился с Тургеневым. «Дэйзи Миллер» начинается с тональности характерно неамериканской, почти что русской, как будто не Джеймс, а Тургенев или даже Бунин, который шел по его стопам, сочинил вот такое: «В маленьком городке Веве, в Швейцарии, есть необыкновенно комфортабельный отель». В городке Веве в 1977-м умер Владимир Набоков. Это рядом с Монтрё, где Набоков жил с 1961 года до самой смерти. Эмигрант Набоков покинул Россию в 1919 году, когда ему было почти двадцать лет, и больше не увидел ее никогда. Он приехал в Америку в 1940 году, чтобы писать на английском романы о русских иммигрантах и других выходцах из Европы, попавших в Америку, и об американцах в Европе. Среди них «Лолита», «Пнин» и «Прозрачные предметы». В «Лолите» Набоков обессмертил порочную невинность американской девочки-подростка, сделав ее неотвратимо роковой — одновременно ангельской и демонической — для европейца среднего возраста с тенекрылым именем Гумберт Гумберт. «Лолита» была в числе первых книг, которые я прочитал после приезда в Америку. Но в тот теплый июньский вечер 1987 года «Лолита» была всего лишь далеким и манящим именем, вибрирующим среди множества других звуков и слов, прежде запретных или пока не открытых.

Когда я возвращался с площади Испании в нашу гостиничку в районе Термини, я думал еще об одном знаменитом русском писателе двадцатого века — еврее по рождению Осипе Мандельштаме, который учился в Санкт-Петербурге в том же самом Тенишевском училище, которое позднее посещал Набоков. В стихотворении 1913 года Мандельштам описал американку — для него она была безымянной девушкой из Америки, — которая в двадцать лет переплыла на пароходе Атлантический океан и повидала Лувр и Акрополь. «Не понимая ничего», американская девушка за границей «читает „Фауста“», пересекая Европу «в вагоне», разочарованная тем, что «Людовик больше не на троне».

Я возвратился в гостиницу около одиннадцати вечера. Родители ссорились. Еще в коридоре я услышал саркастическую мелодию маминого голоса, который, не падая, взлетал все выше и выше. Отцовские реплики звучали, как выстрелы из духового ружья. Голос мамы: «Тарарара-трарара-рарара». Голос отца: «Бум. Бум. Бум». Я несколько минут слушал за дверью, прежде чем повернуть тяжелую витую ручку.

Когда я вошел в номер, то увидел, что отец сидит за письменным столом у окна. Окно выходило в узкий двор-колодец, отделявший наше здание от соседнего. Часть окон напротив была освещена, и через светло-коричневые шторы виднелись потусторонние силуэты, которые шагали по комнатам, поднимали руки, расчесывали волосы, раздевались. В номере этажом ниже, слева от нас, на противоположной стороне двора, мужчина и женщина без устали что-то орали, дико и громко, как животные.

— Где ты был весь день? — спросил отец, не поворачивая головы. — Мы волновались.

— В разных местах. Все в порядке, — ответил я, припоминая конец рассказа Бабеля «Пробуждение», где отец еврейского мальчика узнает, что сын прогуливает уроки игры на скрипке: «Отец молчал. Заговорил он так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни. — Я офицер, — сказал мой отец, — у меня есть имение. Я езжу на охоту. Мужики платят мне аренду. Моего сына я отдал в кадетский корпус. Мне нечего заботиться о моем сыне…»

— Что у вас тут происходит? — спросил я, силясь говорить безразличным голосом.

— Ты же знаешь отца, — сказала мама из угла комнаты, где стояла, скрестив руки. У меня сердце сжалось, когда я увидел ее красные, опухшие глаза. — В этом весь твой отец. Это же классика!

— Что происходит, папа? — спросил я, привыкший с детства играть роль миротворца, когда мои родители вздорили.

— Просто пишу письмо, — ответил отец, и быстрая усмешка скользнула по его лицу, как хвост ящерицы по камню, горячему от солнца.

— Хорошо, папа, я вижу, что ты пишешь. А теперь, серьезно, что у вас тут случилось?

— Мы даже не знаем, где окажемся в Америке, — сказала мама громко. — Да, боже мой, мы еще не нашли жилья в Ладисполи. Нам переезжать через несколько дней, а твой отец сидит здесь, как херувим, и сочиняет письмо какому-то неизвестному итальянцу на языке, которого он вообще не знает. Вот что у нас происходит.

Мама закурила и отвернулась к окну, откуда доносились все более громкие вопли и крики.

— Мамуля… — начал я, но замолчал, потому что голос дрожал. — Мамуля, мамочка моя, ты ведь знаешь, как папа тебя любит. И я тоже… очень… — я поцеловал ее, а затем повернулся и пошел к отцу.

— Пап, кому ты пишешь? — спросил я очень мягко, пробуя подыскать подходящий регистр.

— Я пишу поэту-редактору, которому мы звонили сегодня утром. Любовнику-покровителю Кармен.

— Как ты узнал адрес?

— Я купил номер его газеты. Я пошлю письмо прямо в редакцию. Хотя, пожалуй, лучше было бы пойти и представиться самому.

— Но ведь он не говорит по-английски… — возразил я, чувствуя прилив раздражения. — К тому же как бы ты проник в редакцию?

— Поэтому я и пишу по-итальянски, — объяснил отец. — Со словарем.

Он взял со стола и показал мне небольшой карманный итальянско-русский и русско-итальянский словарик в синей обложке, выпущенный Antonio Vallardi Editore. Такие словарики раздали всем беженцам по приезде в Рим.

— Вот видишь, — отозвалась мама, — письмо какому-то незнакомому поэту-редактору, который, скорее всего, и читать его не станет. Письмо, состоящее из вводных слов, приветствий и инфинитивов. «О, наконец, благодарю, печатать». Записки сумасшедшего, вот это что такое.

— Мама, ты же знаешь, как отец был занят, — сказал я, быстро входя в привычную роль посредника в ссорах моих родителей. — У него не было времени учить английский, с его-то двойной карьерой ученого и писателя.

— Он мог бы найти время, — ответила мама с горечью. — Мы были «в отказе» почти девять лет. Неужели у него не было времени хотя бы освоить азы? Он же знал, что мы едем в Америку!

— Это не было решено, — сказал отец, отрываясь от письма и карманного словарика. — Ты же знаешь.

— Я в Израиль не собиралась ехать, — закричала мама. — И, кроме того, каждый образованный человек говорит по-английски. Посмотри на некоторых из нашего окружения. На Штейнфельда, к примеру. У него не будет трудностей при вхождении в новую среду.

— Я уже тебе говорил, — сказал отец хрупким голосом. — Ты можешь ходить на свидания с этим помпезным Марком Аврелием и упражняться в английском сколько угодно. Я не встану у тебя на пути. Но я только хочу, чтобы все было по-честному. Меня с самого начала мучило, что мы не поедем в Израиль. И теперь, кстати, тоже.

Отец хлопнул словарем по исцарапанному столу.

— Ах, у меня нет сил даже говорить, — сказала мне мама, будто отца не было в комнате. — Тут дело не только в Израиле. Дело в том, что твой отец всю жизнь отказывается заниматься вещами, которые ему не нравятся — то английский учить, то в доме что-то починить…