Читать книгу "Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа"

class="p1">Два месяца прошло со времени возвращения Филиппа на костаньевецкий виноградник. В долинах уже цвели липы и акации. Жизнь вокруг Костаньевца загнивала по болотистым оврагам, покрывалась ряской, словно трясина, и плесневела, как тухлая вода, в которой разлагаются потонувшие предметы.

В Блате Мица Требарчева перерезала себе пуповину ржавым серпом, начался антонов огонь, и она умерла в страшных муках, а в Блате полагали, что в смерти повинна старая Миклеушка. Волынщик Мишко гнал как-то ночью из лесу свиней и видел, как Хромой перескочил плетень двора старой Миклеушки и зарысил по дороге. Был ли он подкован, свинарь Мишко наверняка не знал, но голову давал на отсечение, что старуха в ту ночь варила чертов крамбамбули: светло-зеленоватый дымок курился над трубой Миклеушки целую божью ночь. И в ту же самую ночь навеки закрыла глаза Требарчева Мица. А спустя день, слава тебе господи, и ребенок помер. Дело ясное, старая Миклеушка навела порчу на Мицу за то, что она не захотела выйти замуж за ее кривого Франю! Вскоре кто-то поджег Миклеушкин амбар, он сгорел дотла, и тут же у ее соседа Болтека околела корова. Дело ясное: сглаз. Осмотрел ветеринар корову и говорит: сибирская язва. В суд, значит, не подашь, но разве ветеринар знает? Ведь жена Болтека ворожила на угольках и ясно видела в тазу Миклеушкино лицо! Следовало бы ее вывести на чистую воду: по крайней мере, станет ясно, где правда!

В Яме, на самые святки, три волка днем напали на корову Лойзе Рибара и сожрали ее до косточки. Подобрались со стороны общинного выгона — давно уже такого не случалось! С шестьдесят шестого, когда эрцгерцог Франц пошел на Пруссию, — вот когда в Яме последний раз гостили среди бела дня волки. Тоже, конечно, неспроста.

Ходит по селам молва, бродит в сумерках вдоль плетней, перескакивает через топкую дорогу, отдается шепотом под стрехами в дождливую пору и разносится повсюду — молва о черных и голодных годинах. Как всадники Апокалипсиса, грядут из темных туч голодные годы: на вороных костлявых клячах с всклокоченной шерстью и заупокойными свечками, с громом, трусом и чумой; так приходят голодные годы. Да и война, видать, опять готовится и прочие страсти! На ухабистом дворе попов лысый жеребенок сломал себе ногу; его пристрелили, а в Турчинове и в Хасане, люди говорят, будто видели, как тот же самый попов лысый жеребенок пробежал по селу! Видели его живым-здоровым и на Светоянском выгоне! А в Колце не то бешеная собака, не то волк (чтоб ему околеть) перекусал почти всех детей в школьном саду и точно сквозь землю провалился. Стал являться и покойный пономарь Юре: видели однажды ночью, как он караулил у батинской часовни. Ночь стояла лунная, и было ясно слышно, как на ветру скрипит дверь мертвецкой. Надо бы залить его могилу водой! Разверзаются могилы, растет тревога, ширятся слухи. Вернулся из России Переков Юре, а люди думали, что он уже десять лет, как помер, и теперь принимают его за библейского Лазаря: на посиделках твердят, будто Юре воскрес из мертвых. Все его боятся. Пришел он как-то вечером в корчму к Севастьяну и бутылкой разбил Штефе Брезовецкому голову, чтобы доказать ему, что он не призрак! А хромой Матия из Блата как-то ночью встретил возле моста на Бистрице черную карету. Все на ней сверкало, и горели четыре фонаря: два спереди и два сзади. А кучера не было, только позади, на золотом пружинном сиденье, сидел генерал в красных штанах, обшитых золотым гайтаном, и в кожаной каске. И кто же это был? Рудольф!

— Кронпринц Рудольф, собственной персоной.

Только хромой Матия так испугался грохота (экипаж летел через бистрицкий мост как стрела), что даже не приметил толком, был ли это четверик или нет, и ему все казалось, будто передний конь слева скакал без головы.

— Клянусь богом, это покойный кронпринц Рудольф разъезжает между Блатом и Кривым Путом и ехал он, скорее всего, в Топлицу, в епископский дворец! Убей меня бог, по всему видать, плохие времена наступают!

— Пшеница нынче не сулит ничего хорошего, ей-богу, а овес от туманов весь ржавчиной покрылся. Нет конца болезням: рожа, оспа, дизентерия, порча всякая, а тут еще загорелся капитульский лес, три дня и три ночи полыхал. Сколько лесу погорело, а стоило человеку вырезать кнутовище, капитульские лесники тут же избивали его как собаку. Теперь вот все дотла выгорело: ладно, хоть дети повеселились!

А то еще прошел вчера вечером через Костаньевец бледный такой человек. Псы, обнюхивая след, учуяли запах серы. Опасны эти незнакомые бледные прохожие в сумерках! Либо воры, либо колдуны — черных дел мастера! Случаются и упыри: ходят, будто живые, только ноги у них под опанками, сказать правду, простите, козлиные!

Залили могилу покойного Шимона Вигорека водой, забили в головах три осиновых кола, а он все равно ночь напролет ворошит картошку на чердаке у своей бывшей жены. В Костаньевецком лесу обнаружили повешенного краинца, кошелек у него оказался на месте, и в нем три сотенных! Что же это такое? Облавы, розыски: кишмя кишат в мире мошенники, точно черви в гнилом мясе; всюду подозрительность и недоверие, да и правильно, потому что человек родится вором.

Пожить среди лошадей и кошек, питаться деревенскими слухами, почувствовать шершавый язык теленка на своей ладони, наблюдать за ростом растений, которые изо дня в день зеленели и наливались соком, с математической точностью добиваясь максимума света и солнца, было весьма полезно для нервов Филиппа. Когда проживешь одиннадцать лет на суррогатах гороха, фруктов, воды, мяса, одиннадцать лет ощущая унылую отрешенность от настоящего горошка и настоящего мяса, чувствуя, как от подлинной жизни тебя отделяет тонкая холодная жесть консервной банки (словно тебя самого посадили в отвратительную консервную банку без хлорофилла и кислорода), естественно развивается тяготение к радостям нецивилизованного существования: как, должно быть, приятно рвать зеленый горошек в огороде, шелушить душистые шелковые стручки, вонзать ноготь в молочную горошину, есть черешню с дерева, есть яйцо, которое пахнет курицей, а не известью, спать бесконечно долго и, проснувшись, услышать пенье петуха на крыше курятника, а не хриплый голос граммофона, что плачет где-то за черной от копоти стеной.

Окружавшая Филиппа явь была такой безыскусственной, такой непосредственной и жизненной, что он чувствовал себя покоренным: он жил среди голубых открытых просторов, наполненных настоящим светом и неподдельными запахами. Полет цапли, треск аиста на трубе соседнего дома, серые, точно вылепленные из грязи люди, с которыми он встречался, — все казалось ему каким-то странным, фантастическим представлением.

Приходили крестьяне,