Читать книгу "Спасти Ивановку - Вера Лондоковская"

соорудят деревянные настилы, и удобно будет и ходить, и ездить.

Несмотря на осень, было еще довольно тепло, в ветвях деревьях сновали деловитые белки и горностаи, слышалось пение птиц.

— А вы с акцентом разговариваете…

— Давай на «ты», мы ведь наверно близки по возрасту, — перебил Вацлав.

— Мне весной минуло восемнадцать.

— Мне тоже скоро восемнадцать. Да, у меня польское имя, и фамилия Романовский. И родился я в Польше, и детство там провел. А потом так получилось, что мой отец участвовал в подготовке к восстанию. Был у них круг единомышленников-заговорщиков. В итоге восстание так и не состоялось, что-то помешало его осуществить, а нашу семью с семьями других заговорщиков сослали в Сибирь. Мне было двенадцать лет тогда. Ужасная зимняя дорога, скверные условия, в которых пришлось устраиваться. Одну зиму мои родители пережили, а на следующую умерли.

Аглая ахнула.

— Как же я тебе сочувствую!

— Спасибо, — Вацлав улыбнулся, — ну а тебя как родители отпустили в такую даль, да еще и сюда, в неизведанный край, где так много мужчин, тайга и полная неизвестность?

— Да я никого не спрашивала. Я своих родителей вообще не помню, они умерли, когда мне было два года. И нас с сестрой взял в свою семью дядя, брат матери. Дядя, конечно, хороший человек, но у него своя семья, дети. Так что не мог он нас у себя оставить, определил в Институт благородных девиц для сирот. А там строгие правила, прежде всего нельзя ездить домой даже на каникулы.

Молодые люди, увлеченные своим разговором, не заметили даже, как пришли на высокий берег Амура. Вацлав помог девушке устроиться на толстом бревне, и сам уселся рядом. Внизу шелестели волны, а Вацлаву так хотелось дотронуться до своей спутницы, ну хотя бы за руку взять. Видно, что руки у нее такие мягкие и ласковые.

— В Институте правила строгие, — продолжала Аглая, — и самое первое правило: до конца учебы нельзя ездить домой. Там живешь и учишься, как будто погружаешься в атмосферу науки. И дисциплина у нас там железная была, так что я привычная ко всему, мне ли пугаться куда-то далеко ехать? Мы спали всегда с открытыми окнами, а одеяла тонкие, и ничего, кроме легкой ночной рубашки, на себя надеть нельзя. Многие девочки даже уснуть не могли от холода и голода, полночи плакали.

У Вацлава внутри все переворачивалось от каких-то странных чувств, неведомых ему прежде.

— Кормили тоже плохо? — спросил он. — А почему такие жестокие условия для девочек?

Аглая вздохнула:

— Считается, что только строгостью можно добиться хорошего воспитания, а хорошее воспитание — залог успешного обучения. Зато все выпускницы на всю жизнь запоминают, как держать осанку, как себя вести в обществе, как разговаривать на иностранных языках. И образованному человеку всегда легче даже в обычных житейских ситуациях. Вот ты говоришь, как я не побоялась ехать туда, где много мужчин. А чего мне их бояться, если я знаю обычаи казаков, знаю, что они служат царю и Отечеству? В случае чего, наоборот, они меня защитят.

— У казаков тоже дисциплина железная, — согласился Вацлав, — у нас был случай, когда один из них над китаянкой хотел надругаться, но его так наказали, что больше и мысли подобной не возникало.

— Я больше опасаюсь диких зверей, — призналась Аглая, — вдруг сюда забредет какой-нибудь медведь или тигр, что тогда делать?

Солнце к этому времени уже полноправно заливало золотистым светом свои дневные владения, переливалось в светлых пышных волосах Вацлава, отражалось своими бликами на траве и песке, весело и радостно вспыхивало в неспешных водах Амура.

— Ну сейчас у них и так полно еды в лесу, вряд ли они посмеют сюда сунуться, — ответил Вацлав, — а вот зимой все может быть. Но, если честно, я не позавидую зверю, который сюда забредет. Казаков много, все на лошадях, все до единого с оружием. Так что добавятся к нашим интерьерам медвежьи и тигриные шкуры, только и всего. Главное, вам с Софьей далеко от дома не отходить.

— Да, прав был наш учитель географии, самый страшный зверь — это человек, — задумчиво проговорила Аглая.

Вацлав с интересом на нее взглянул. Девушка сидит, повернувшись к нему всем телом, смотрит доверительно ему в глаза, и взгляд полон юной безмятежности и добродушия. И он явственно чувствовал, как между ними натягивается и крепнет невидимая нить, которая связывает лишь близких людей, близких не по родству, а другому, неуловимому чувству. И оттого, что чувство неуловимо, оно лишь больше утверждается.

— Среди зверей встречаются такие коварные и хитрые, что даже человек не сразу сообразит, как их перехитрить, — сказал Вацлав. — Вот поехали однажды казаки настрелять дичи к обеду. А Лушин возьми и отойди в сторону от остальных. И что ты думаешь? Ни с того ни с сего какая-то зверюга на него сверху прыгнула и вцепилась в горло.

Аглая вскрикнула.

— Да, — подтвердил Вацлав, — хорошо, что он успел заорать как сумасшедший. В рубашке парень родился, не иначе. И другие молодцы, вовремя успели прибежать и застрелить эту тварь. Оказалось, рысь! У нее повадки такие, вот она будет сидеть на дереве или на земле, не шелохнувшись, пока не увидит свою добычу. А как дождется, так моментально прыгает и хватает. Красивая такая, с огромными зелеными глазами…

— Я читала про рысь, и на картинках видела, красивое животное, и глаза такие грустные зеленые, и на ушах такие длинные кисточки…

— Кисточки у них на ушах как улавливатели, они из-за этого лучше слышат, — подхватил Вацлав, — и видят они хорошо даже в темноте, эдакие большие кошки. Я тоже про них читал, но пока не видел своими глазами.

— А этот казак потом выздоровел?

— Да, только лечился долго, но, слава Богу, пришел в себя. А рысью шкуру постелили в казарме, густая такая, красивая, палевая в крапинку. Ладно, пора уже воду нести домой.

Девушка протянула руку, и Вацлав помог ей подняться. На мгновение они прижались друг к другу, и тело молодого парня словно пронзило сладкой дрожащей истомой. Голова закружилась, и он вдруг понял, что счастье близко как никогда, оно уже идёт навстречу, и, оказывается, можно его почувствовать и ощутить! Он точно будет счастлив, только теперь уже навсегда!

Аглая не могла отвести глаз от красивого поляка, сердце ее колотилось как бешеное,