Читать книгу "Сокровище тени - Алехандро Ходоровский"

У него было бесконечное множество ответов, но он не встретил никого, кто желал бы задать вопрос.

175. КОНЦЛАГЕРЬ

Узник простирает пальцы и рисует в воздухе лабиринт, по которому блуждает его душа, ища выхода.

176. ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Последнее человеческое существо кинуло последнюю лопату земли на могилу последнего мертвеца. В этот момент он осознал, что бессмертен, ибо смерть существует только в глазах другого.

177. ГУСИНЫЙ ШАГ

Слава Богу, я не родился бедняком. В семье меня научили презрению к нищим, которые не дают спокойно поесть на воздухе, корча невыносимо печальные рожи, чтобы мы им кинули косточку с блюда. Мой отец — безупречный серый костюм, белая рубашка, неяркий галстук, — благопристойный обладатель неизменно полного бумажника, а значит, и душевного спокойствия. Пропорции его тела подчеркивают — без ненужного бахвальства — высокое происхождение нашего рода. Высота его головы составляет ровно одну восьмую от высоты тела. Глаза располагаются точно посередине головы. Правая и левая половины тела одинаковы. Если его распилить надвое вдоль, обе части будут зеркальными копиями друг друга.

18 сентября, в День Отечества, мой отец сказал мне голосом не слишком высоким и не слишком глубоким:

— Если мы те, кто мы есть, если мы имеем то, что имеем, то это потому, что мы окружены слугами, умеющими нас защищать. Я отведу тебя на Марсово поле, показать парад нашего доблестного войска.

Там, в тени навеса, стоял президент в окружении министров, и все были абсолютно симметричными. Солдаты шли небольшими четырехугольниками — двадцать человек в шеренге, сорок в колонне, — в грибовидных шлемах и масках Микки Мауса. Подойдя к трибуне, они стали выбрасывать ноги на высоту живота и затем сильно топали, опуская их назад. Пряча горделивую улыбку — любое выражение эмоций на лице было запрещено — отец прошептал: «Не забудь, сынок, вот это гусиный шаг!». — «Я боюсь, этот грохот — как ураганная стрельбы! Для чего все это?» — «Чтобы пугать оборванцев, а еще — чтобы давить муравьев». — «Но что им сделали бедняки?» — «Они… попадаются навстречу!».

И впервые — хотя муравьи были мне безразличны: мать при виде этих крохотных тружеников, обычно забиравшихся на кухню, неизменно доставала домашний огнемет и, сдерживая ярость, с коротким возгласом «Воры!» обращала их в пепел, а мое сердце совсем не обливалось кровью, — впервые мои жилы пронизала странная боль, которую позже я определил как «сострадание».

Отпустив прекрасно вылепленную руку отца, с пальцами правильной длины и безупречным белым полумесяцем на ногтях, я пробрался между ботинками карабинеров, перепрыгнул через ограду, побежал к аллее и, встав посреди нее, протянул руки к прямоугольнику солдат.

— Не поднимайте ноги так высоко! Не мучьте землю! Подумайте о бедных муравьях! Шагайте на цыпочках! Обходите их! Это же наши муравьишки! Чилийские!

Что было делать благородным жандармам? Резко затормозить ход, чтобы на них налетела шеренга идущих сзади? Попадать наземь, словно кегли? А с другой стороны, мог ли президент приказать своему войску остановиться и признать тем самым, что какой-то мальчишка важнее всей его армии? Поэтому было принято единственно возможное решение: не заметить меня. Солдатские башмаки, в своем неумолимом продвижении, прошлись по моему телу.

Парад длился около часа. Когда глава государства, министры, пять тысяч солдат и многочисленные зрители покинули Марсово поле, я остался лежать на грунтовой дорожке красноватым пятном, плоский, точно камбала. Отец, спрятавшийся за дерево от стыда, подобрал меня, свернул, положил в свой зонтик и тайком принес домой, в нагорный квартал, надеясь перелезть через стену так, чтобы охранники — или их псы — не обратили внимания, что с ним его недостойный сын.

Голова моей матери тоже была ровно в восемь раз меньше высоты тела, и ее правая половина тоже совпадала с левой… Увидев меня распростертым на столе, почти неотличимым от скатерти, он сказала своим голосом — не слишком высоким и не слишком глубоким:

— Наш сын поступил очень опрометчиво. Надо, чтобы соседи не узнали. Пойдем в морозильную комнату.

Там на мраморных столах лежала сотня симметричных тел, с полнейшим зеркальным подобием, и все ждали моего решения.

— К счастью, мы достаточно богаты и, предвидя будущее, мы собрали эту коллекцию образцов, чтобы ты не погиб, как сын оборванцев, от первого же несчастного случая и имел возможность выбирать…

Я обследовал тела, одно за другим: измерил их, изучил издали и вблизи, спереди и сзади, примерил на себя выражение лиц, но оставался в сомнении. Мои родители начали простужаться. Четыре симметричных бабки и деда ворвались в морозильную комнату.

— Пора выбирать, раздавленный жабеныш. Еще немного, и мы схватим воспаление легких.

— Я выбираю собственное тело, такое, как оно есть сейчас!

— Невероятно! — выдохнула мать.

— Невероятно! — выдохнула мать моей матери.

— Невероятно! — выдохнули три остальных прародителя.

— Сын мой, подумай, ведь все скажут, что из-за нехватки средств мы не смогли обеспечить тебя симметричным телом, — нехотя вымолвил отец, заикаясь.

— Если тебе дана возможность получать новый организм всякий раз, когда старый пострадал, и с обязательным поступком соединен свободный выбор, — такую возможность следует ценить, это твой моральный долг. Ты разве не понимаешь, что вся семья станет посмешищем, если в «Вида сосьяль» напечатают наше фото вместе с тобой, плоским, как раздавленный слоном гамбургер? — запричитали родичи, перемежая жалобы чиханием.

Мать упала в обморок.

— Хватит этого лицемерия! Дайте мне идеальное тело, приготовленное для меня!

Семейство еле сдержало облегченный вздох.

Открыли роскошный холодильник. В нем, завернутое в золотую бумагу, лежало идеальное тело, голова которого была меньше туловища ровно в восемь раз, точно посреди нее располагались глаза, а правая и левая половины были зеркально подобны.

Я медленно освободился от своего уплощенного тела и вошел в новое.

Семейство благословило меня:

— Да умножит Господь твое состояние. Да встретишь ты зеркально симметричную, достойную тебя супругу.

— Благодарю, — ответил я голосом не слишком высоким и не слишком глубоким.

И жизнь продолжилась в своем привычном однообразии. Мы вставали в одно и то же время, завтракали всей семьей, не производя звуков при жевании, копили чеки, присылаемые запуганными съемщиками, гасили