Читать книгу "Сон №9 - Дэвид Митчелл"

– А-а-а-а!

Мне под ноги прыгает черная кошка. Она зевает во всю свою клыкастую пасть. Кончик хвоста у нее белый. На шее – ошейник в шотландскую клетку.

– Кошка,– бессмысленно бормочу я, пока пульс пытается вернуться к нормальному ритму.

Должно быть, она спрыгнула на балкон с карниза и пролезла внутрь сквозь дыру в москитной сетке.

– Ты же потерялась!

Кошка не из тех, кого легко смутить. Я резко топаю ногой, как люди обычно делают, чтобы отпугнуть животных, но ее этим не проймешь. Кошка смотрит на суси и облизывается.

– Послушай,– говорю я,– пойди и поищи домохозяйку, у которой в холодильнике полно остатков от ужина.

Кошка невозмутимо молчит.

– Одно блюдечко молока,– говорю я ей.– И ты уйдешь.

– Кошка опустошает его, едва я успеваю налить. Еще.

– Это последнее, ладно?

Пока кошка лакает молоко, на этот раз более сдержанно, я спрашиваю себя, с каких это пор я разговариваю с животными. Она смотрит, как я сдуваю пушинку с последнего кусочка суси. Так что в итоге мне достается пачка крекеров, а Кошка уминает свежую рыбу, осьминога и тресковую икру.

Если выйти из вокзала Уэно в парк, пройти мимо концертного зала с музеями и обойти вокруг фонтана, то вы попадете в аллею, обсаженную высоким кустарником. Здесь, в палатках, сооруженных из кусков небесно-голубого полиэтилена и деревянных шестов, живут бездомные. В самых лучших есть даже двери. Я думаю, именно там живет Дама с фотографиями. Она появилась у стойки для приема заявлений во вторник, прямо перед обеденным перерывом. Это был самый жаркий день за всю неделю. Асфальт напоминал размякший шоколад. На ней был плотно повязанный головной платок, длинная юбка непонятной расцветки и потрепанные теннисные тапочки. Сорок, пятьдесят, шестьдесят лет – по обветренному лицу с глубоко въевшейся грязью невозможно было угадать ее возраст. Суга ухмыльнулся и, заявив, что у него перерыв, улизнул в туалет предаваться самобичеванию. Эта бездомная женщина напомнила мне фермерских жен с Якусимы, только она еще более заторможенная. Ее взгляд не может удержаться на одной точке. Голос у нее надтреснутый и шипящий.

– Я их потеряла.

– Что вы потеряли?

Она переминается с ноги на ногу.

– Вам их еще не приносили?

Тянусь к стопке бланков заявлений о пропаже.

– Так что вы потеряли?

Она кидает на меня быстрый взгляд.

– Фотографии.

– Вы потеряли фотографии?

Она достает из кармана луковицу и начинает счищать хрустящую коричневую шелуху. У нее почерневшие, покрытые струпьями пальцы.

Повторяю попытку.

– Вы потеряли фотографии в поезде или на вокзале?

– Она по-прежнему уклоняется от ответа.

– Старые-то мне вернули…

– Мне бы очень помогло, если бы вы рассказали немного подробнее о…

Она лижет луковицу.

– А вот новые я обратно не получила.

– Это были ценные фотографии?

Она кусает луковицу. Луковица хрустит.

Из бокового кабинета выходит госпожа Сасаки и кивает Даме с фотографиями.

– Ну и пекло сегодня.

Дама с фотографиями говорит, жуя луковую жвачку:

– Они мне нужны, чтобы прикрыть часы,.

– Боюсь, сегодня у нас фотографий нет. Возможно, завтра вы их найдете. Не пробовали искать около пруда Синобадзу?[36]Дама с фотографиями хмурится:

– Что это моим фотографиям там делать?

– Госпожа Сасаки пожимает плечами:

– Как знать? В жару там прохладно.

– Она кивает:

– Как знать…

– И бредет прочь.

– Она постоянный клиент?

Госпожа Сасаки направляется к письменному столу.

– Мы входим в ее маршрут. Просто будь с ней вежлив, это ведь ничего не стоит. Ты понял, что за «фотографии» она имела в виду?

– Наверно, какой-нибудь семейный альбом?

– Сначала я тоже поняла ее буквально.– Госпожа Сасаки, как всегда, точно выбирает слова.– Но, похоже, что она говорит о своих воспоминаниях.

Мы смотрим, как она исчезает в мерцающем свете. Цикады гудят то тише, то громче.

– Мы – это всего лишь наши воспоминания.

* * *

Луна передвинулась. Успокоившись, Андзю маленькими глотками пьет чай. Я где-то на границе между сном и бодрствованием. Изо всех сил пытаюсь вспомнить мамино лицо. Мне кажется, что я помню запах ее духов, но точно сказать не могу. Чувствую, как Андзю устраивается внутри калачика, которым я свернулся. Она все еще думает о маме.

– Последний раз мы с ней виделись в доме дяди Толстосума в Кагосиме. Когда в последний раз уезжали с Якусимы.

– В день рожденья секретного пляжа. Два года назад?

– Три. Два года назад был день рожденья надувной лодки.

– Она уехала так неожиданно. Пробыла целую неделю, а потом просто исчезла.

– Хочешь, расскажу секрет?

– Я тотчас просыпаюсь.

– Настоящий?

– Я уже не маленькая. Конечно, настоящий.

– Тогда давай.

– Пшеничка велела никому не рассказывать, даже тебе.

– О чем?

– О том, почему она тогда уехала. Я говорю о маме.

– И ты молчала три года? Я думал, она уехала, потому что заболела.

Андзю зевает, демонстрируя равнодушие к тому, что я думаю или думал.

– Расскажи.

– В тот день я плохо себя чувствовала. Ты был на футбольной тренировке. Я делала уроки за столом на первом этаже. Мама стала готовить тэмпуру[37].

Голос Андзю будто надломился. По мне, лучше бы она рыдала.

– Она макала в тесто разные странные вещи.

– Какие странные вещи?

– Несъедобные. Свои часики, свечку, чайный пакетик, лампочку. Лампочка лопнула в кипящем масле, а мама нехорошо засмеялась. Кольцо. Потом она положила все это на блюдо со слоем мисо[38]и поставила передо мной.

– И что ты сказала?

– Ничего.

– А она?

– Она сказала, что это игра. Я сказала: «Ты пьяная». Она ответила, что это все из-за Якусимы. Я спросила, почему она не может играть без выпивки. Она спросила, почему мне не нравится, как она готовит. Она велела, чтобы я съела свой ужин, как примерная девочка. Я сказала: «Я не могу есть такие вещи». И она рассердилась. Помнишь, какой ужасной она иногда бывала, когда приезжала к нам? Я не помню, как она выглядит, но это я помню.