Читать книгу "Машкино счастье - Мария Метлицкая"

К восемнадцати годам Грета превратилась в красавицу. Без изъянов. Небольшого роста, очень изящная, с осиной талией и крохотной ножкой, с прекрасным точеным лицом. Треугольные ноздри, миндалевидные серые глаза, небольшой чудесного рисунка рот. И волосы! Пепельные, пушистые, легкие и густые. Она их стягивала в узел, но на висках и сзади, на шее, выбивались прелестные легкие завитки. Особенно хороша она была в профиль.

Ювелир называл ее «камеей» и, не скрывая, любовался своим самым удачным произведением. Грета была очень сдержанна, немногословна, характером совершенно в свою покойную мать. С отцом вела разговоры исключительно по делу. Умело руководила и домработницей, и поварихой. Отец держал их, чтобы любимое дитя, не дай Бог, не утрудило бы себя домашней работой. Она со всеми ладила, но держалась строго, даже слегка высокомерно – но это уже было свойство ее характера. Грету боялись даже больше, чем сурового хозяина. О том, как она одевалась и что носила на изящных пальчиках и в ушках, говорить не стоит.

После школы объявила, что пойдет в театральный. Отец ужаснулся, но перечить не стал. В театральный Грета провалилась, не помогла даже изысканная красота – ни темперамента, ни эмоций. «Снежная королева». Она была потрясена провалом, искренне веря, что все в этой жизни, чего бы она ни захотела, должно непременно исполняться. Отец же втайне был счастлив и безмерно рад финалу этой эпопеи.

Поступила в университет на немецкую филологию. Язык знала прекрасно – гены. Подруг в университете, впрочем, как и в школе, не завела, с братом и сестрами были людьми чужими. Словом, штучка та еще!

Но когда заболел отец, оказалась самой заботливой и трепетной дочерью. Умирал он долго и страшно, пережив две тяжелые операции, но метастазы наступали. Особенно пострадал мозг.

В тот страшный год она к нему никого не допускала. Кормила, переодевала, переворачивала, промывала и обрабатывала раны – все сама, одна, с плотно сжатыми губами. Взяла на год академический. Никому ни единым словом не пожаловалась. Не ждала помощи ни от брата-врача, ни от сестер, отрезав: «У вас своя жизнь». На похоронах не проронила ни единой слезы и не сказала никому ни слова. На поминках не вышла из своей комнаты, сутки просидев в темноте, в кресле. Сложен человек! Ох как сложен и неоднозначен!

На сороковой день сильно разъехавшаяся, ставшая совсем простонародной, под стать муженьку, теткой, сестра Лариса громко за столом спросила:

– Ну а делить-то когда все будем?

Грета подняла на нее свои ясные серые глаза и тихо, но внятно спросила:

– Ты это о чем?

– Обо всем, – с вызовом ответила Лариска и обвела рукой вокруг себя. Покраснел даже ее телемастер.

– Твоего тут ничего нет, – произнесла Грета.

– А что, все твое? Не подавишься? – наливаясь кровью, зашипела Лариска.

– Да. У меня есть завещание, – сказала Грета, резко встала и вышла из комнаты.

Спустя минуту, почему-то стоя, она зачитала последнюю волю отца. И после, спокойно и с насмешкой в глазах, обвела всю родню взглядом. Все – и огромная квартира в Камергерском, и то, что находится в ней, мебель, антиквариат, бесценная посуда, два подлинника Левитана и Айвазовского, драгоценности, сбережения и даже огромная старая и ветхая дача в Малаховке – все-все доставалось по завещанию ей одной, Грете.

Лариска запыхтела, казалось, ее хватит удар. Подала голос жена доктора, старшего сына. Дрожа от гнева, она говорила, что все это в высшей степени несправедливо, что все дети равны, даже не успевшая на похороны Нинель. Что все должно быть честно. И как у нее, у Греты, хватит совести не поделиться с братом и сестрами. Монолог был страстен, сбивчив и справедлив. Выслушав золовку, Грета ушла в свою комнату – понимай как хочешь. Страсти и обвинения в столовой кипели бурно, молчал только доктор, старший сын. А потом тихо сказал, что это воля отца и что нечего больше обсуждать. Кивнул своей беременной возмущенной жене: иди, мол, одевайся, поехали домой. Продолжая ворчать, она надела тяжелую, латаную мерлушковую шубу и, тяжело кряхтя, обула отекшие ноги в растоптанные влажные сапоги.

Лариска так просто сдавать свои позиции не собиралась, молотила кулаками в дверь Гретиной комнаты – та из комнаты не вышла. Потом ее, взмокшую и пунцовую, вытащил на улицу телемастер.

– Наплюй на них, проживем, – утешал он жену. – Жили же раньше без этих богатеев, не померли. – В своей нищете он был великодушен.

Назавтра Лариска обзвонила всю родню и знакомых и получила полную поддержку и абсолютное осуждение сестры. Хотя бы этим утешилась. Вот только доктор, благородный старший сын, запретил своей молодой жене участвовать в этих дрязгах. Человек он был негромкий, но слово его было веско. Жена с неудовольствием притихла.

Грета позвонила родственникам спустя неделю и предложила собраться вечером того же дня. Весь прежний запал по поводу «знать не желаем» и «видеть не хотим» был тут же утрачен. Все явились как миленькие, притихшие и взволнованные, все в своих тайных мечтах и ожиданиях. Грета даже не предложила чаю, обвела всех взглядом и негромко сказала:

– Тебе, Саша (старшему брату), – здесь деньги на трехкомнатный кооператив. Тебе, Лариса, – то же. Еще вы можете взять из дома любую вещь, кроме мебели и картин, а также что-нибудь себе из черного китайского ларца.

Все молчали, переваривая информацию. С одной стороны, все, конечно, понимали, что это ничтожно мало, жалкая подачка, но с другой стороны – лучше так, чем никак.

– С паршивой овцы… – прошипела Лариска.

Деньги взяли и пошли по квартире, жадно перебирая глазами, а потом руками, мучаясь и боясь прогадать. Доктор с женой забрали серебряный чайный сервиз – четыре чашки, сахарница, молочник, подносик. Все – середина девятнадцатого века. А из китайского лакированного ларца золовка взяла длинную жемчужную нить (три раза вокруг шеи). Потом, к слову сказать, на этот жемчуг были куплены «Жигули» и построен финский домик на шести сотках в Жаворонках.

Лариска долго металась по квартире – схватила бронзовые часы с амурами, конец восемнадцатого века, долго копалась в ларце и вытащила серьги и кольцо, бриллианты с сапфирами, объявив это гарнитуром и потому одной вещью (что, впрочем, было правдой).

На улицу вышли все вместе. Отдышавшись, продолжили обсуждать Гретину жадность. Старший брат разговор не поддержал и жестко оборвал сестру и жену:

– Все вам мало! Она же осталась одна. И кто ухаживал за стариком, забыли? Неблагодарные вы и алчные люди. – И, махнув рукой, быстро пошел к метро. Испуганно засеменила рядом его беременная жена.

С Гретой не общались долго, лет шесть. Изредка ей звонил старший брат – двухминутный разговор, так, ни о чем. Она знала, что у него родилась дочка, Анюта, что они купили квартиру в Черемушках и что с Лариской он почти не общается, но что та сильно прибаливает.

Примирила всех, как ни странно, геологиня Нинель, пропавшая на несколько лет по причине проживания, как она выражалась, «на северах». Приехала в Москву в отпуск, остановилась в Камергерском, еще больше постарела, седая, почти без зубов, все в такой же робе, но оживленная, довольная жизнью. Осела в Тынде, вышла там замуж за молодого парня, строителя, моложе себя на четырнадцать лет. Вместе и пили, и пели, и мочили морошку, и солили грибы. А летом ездили в Сочи – гулять, денег было предостаточно.