Читать книгу "Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни - Ефим Шифрин"

В ноябре 1994-го у Язова случается несчастье — умирает сын. Цыганов носится по Москве, пробивает место на кладбище, добывает деньги и продукты. Именно на тех похоронах он впервые надевает форму генерала. Фуражку и рубашку крадет у Язова. Маршал поморщился, но промолчал. Так украинский челнок Цыганов стал российским генералом.

Хорошо еще, мы убедили Виктора Николаевича не присылать духовой оркестр в день похорон Наты, жены папиного товарища по несчастью Марка, с которым я жил в Москве. Но он и без этого отличился. Сначала выразил соболезнование мне лично, приехав на проспект Мира без звонка, а потом прислал автобус с ротой прехорошеньких солдат, на плечи которых гроб с Натиным телом опускался дважды: в морге и крематории. Мой редактор расстроила генерала, сказав, что ни Хазанова, ни Винокура на похоронах не будет. Тогда он адресовался к Сереже:

— Где будет фуршет?

Сережа, давясь от смеха, ответил:

— Фуршета не будет.

Виктор Николаевич не смутился: в ожидании Натиной очереди на кремацию подсел к нам в «Опель», развернул заранее приготовленный бутерброд и, сославшись на диабет, тут же его прикончил.

Рота солдат сильно напугала наших старушек: в тот самый момент, когда заработал механизм, забравший Нату уже навсегда, выдала несколько ружейных залпов за стенами крематория, а потом на улице эта рота вдруг прошла перед нами строем, чеканя шаг и зачем-то равняясь на меня, самого штатского из всех невоенных.

* * *

И обоих уже нет. Три счастливых дня на «Кинотавре» в Алма-Ате. И горькие капельки отложенных воспоминаний. Нонна Викторовна Мордюкова приценивалась к какому-то браслету из малахита в холле гостиницы. Не купила. Почему я тогда не взял и не вручил ей вечером? Ведь не жалко. Просто не пришло в голову, что обязан был это сделать.

Никогда столько не смеялись, сколько в той поездке. Рудинштейн с Янковским, как Пат и Паташон, зажигали так, как ни одному эстрадному дуэту не снилось. А на припеве моей «Южной ночи» просто вышли из-за кулис и стали танцевать. Танго холостяков. Обидно, что не снимали.

Бесценные. Их уже никто не заменит…

А потом Олега Ивановича и Марика развели обиды и скелеты, припрятанные в шкафу. И пусть бросит камень, кто без греха. А браслет из малахита, конечно, стоило бы купить. Всяко помнился бы сейчас лучше любого скелета…

А вот еще вспоминаю: у самой-то Мордюковой тогда работы не было, но на концертах встречались часто: господи, как же сейчас это объяснить — она тогда больше за сценой ожидала, переживала за одного молодого вокалиста.

И как-то на концерте в Министерстве торговли ей показалось, что я его слегка недооценил, пока мы во время его выступления стояли за кулисами.

Бросила на меня укорительный взгляд:

— Ладно тебе! Такие тоже нужны.

И как-то даже подтвердила — кулачком перед грудью.

Как будто бы я был против!

И сколько поместилось в эти слова! Такие — значит, всякие.

Как ее хватило, мою любимицу — и на шумную славу, и на безработицу, и на одиночество, и на материнскую боль, а главное, вот на эту прекрасную фразу!

* * *

Нас познакомил мой староста на курсе в ГИТИСЕ Юра Фурманов. Его уже нет в живых, как нет и его чудесного сына Славика, в причину смерти которого мне не хочется верить до сих пор — передоз, страшная мета 90-х. Мы подружились с Толей Кокнаевым еще в институте, хотя он был младше меня на целый курс. Тогда, в 85-м, я и подумать не мог, что эта дружба станет главной и самой крепкой из всех моих дружб.

Толик пришел учиться на артиста уже дипломантом телевизионного конкурса «С песней по жизни», когда вдобавок к диплому получил приз зрительских симпатий.

В Пензе у него был свой коллектив, и он так же, как и я, успел исколесить всю страну.

За его плечами был Политехнический институт, целый год, проведенный там на кафедре, и Мастерская эстрадного искусства, а за моими — брошенный филфак и цирковое училище.

В девяностые годы вокалистам гастролировать стало трудно, это было время мальчиковых групп и ансамблей с множеством составов. Чтобы собирать залы, нужно было мелькать на телевидении, а чтобы попасть на телевидение, нужны были локти, напор или связи. У Толика была внешность Трубадура из «Бременских музыкантов» и очень красивый голос, но совсем не было тщеславия и стремления сделать карьеру.

Он пел в «Лимонадном Джо» и выступал с сольным отделением на пару с Ольгой Зарубиной, а в конце восьмидесятых пришел ко мне — звукорежиссером.

Я никогда не прощу себе, что так поздно послушал Виктюка, который прочил его мне в директора задолго до того, как на этой должности меня успели обмануть другие администраторы или не справиться со своими обязанностями.

Думаю, что доброй половиной своих успехов я обязан ему. Хотя бы потому, что не успел сотворить половину намеченных глупостей.

Он не оставил звукорежиссерский пульт, притом что ему пришлось начать почти что с нуля, оформляя статус театра, приведя в порядок запущенную отчетность и финансы.

Более того, после череды сменившихся директоров я вдруг понял, что моя работа может приносить доход не только моим помощникам, но и мне самому. Что она может быть шире эстрадной: в мою жизнь вернулся театр, а съемки на телевидении перестали быть случайными.

Мы много сделали вместе. Мы объездили весь мир. Я никогда не решусь сделать что-либо важное без совета Кокнаева. Я не знаю другого человека с такой развитой интуицией, как у него. Книги, фильмы, бенефисы, спектакли — за его широкой спиной у меня почти не случалось провалов.

Я завидую своей удаче иметь такого директора, как он.

В моей жизни не было друга надежнее и вернее.

* * *

Впервые я увидел стендап-комиков в Сиэтле, в 1990 году. Мы прилетели в Штаты в группе поддержки наших спортсменов, на Игры доброй воли и по несколько дней жили в американских семьях, переходя, как красное знамя, из одной в другую. Это был пик братания двух народов на волне перестройки, с любым из нас возились как с писаной торбой, наши улыбчивые хозяева водили нас на стадионы, в рестораны, учились произносить слово «борщ», сносили наш несносный английский, хохотали над нашими анекдотами про Горбачева, будто это не ему, а кому-то другому мы были обязаны нашими новыми дружбами и визами в США.

Честно признаюсь, я был не в восторге от стендапа. Я быстро узнавал в каждом из экспромтов строго отрепетированные номера и только дивился свободе, с которой потом быстрее всех освоился лишь Арлазоров, уже вернувшись в Союз.

Сейчас я больше люблю находиться в зале, чем на сцене, общаясь со зрителями глаза в глаза и пользуясь скромными заготовками, довожу их, поверьте, до детского восторга.

Но кто вернет мне эти пропущенные для стендапа годы, когда на любом эстрадном тексте должно было стоять не меньше трех печатей не меньше чем от трех редакторов.