Читать книгу "Звездные раны - Сергей Алексеев"

Покупатели около часа кружились по квартире, затем пили кофе, совещаясь, и наконец сделали выбор — панно «За час до свадьбы», где не искусный творец, а сама природа изобразила невесту в подвенечном платье перед зеркалом (и труда-то было: правильно распилить глыбу, заделать и зашлифовать стык двух плит). Цену назвали фантастическую — двадцать пять тысяч долларов, однако картину сразу не взяли, обещали, что послезавтра приедет специальный человек с деньгами, расплатится и заберёт. Этот факт наконец-то дошёл до сознания, и Насадный категорически отказался, поскольку на послезавтра были назначены похороны. Любители каменной живописи не настаивали, согласились подъехать через три дня и, оставив крупный задаток без всякой расписки, уехали.

После похорон и общих поминок в столовой института самые близкие поехали к Рожину на квартиру и по просьбе вдовы остались там до утра. Нарушая ритуал, пели под гитару любимые песни Михаила, смотрели альбомы с фотографиями из многих экспедиций, вспоминали и разъехались, когда заработало метро. Академик так и не рассказал никому о предсмертной исповеди покойного — не подвернулось случая, да и не к месту было вспоминать о тяжком и так в слишком скорбной обстановке.

Он не спал уже три ночи и потому едва войдя в квартиру, рухнул на диван не раздеваясь. Тускнеющий его взор в последний миг уловил некое изменение обстановки, диссонанс вещей и предметов, но сон уже помутил рассудок и через мгновение вообще отключил его. Точнее, переметнул во времени, и академик очутился в латангском аэропорту, в деревянном здании, где узкий и длинный зал ожидания с авиационными креслами буквально шевелился от обилия тараканов. Снился ему он сам и покойный Миша Рожин; будто сидят они рядом, дремлют и слушают аэродинамический вой пурги. И тут из давно заглохших динамиков вдруг прорывается голос диспетчера, но слышно не объявление рейса, а песня, которую только что пели на поминках — «Надежда». Но никого не разбудила эта чудесная песня и нежный голос Анны Герман; как спали, так и спят пассажиры примерно двадцати посаженных в Латанге рейсов. Всего около тысячи человек! Спят вповалку, среди тараканов, кто может — сидя, а кому вообще не досталось места — стоя, по-лошадиному, только головы валятся влево, вправо, будто у заморённых блокадных головастиков. И тут вскочил Рожин и заорал, как армейский сигнал тревоги:

— Люди! Мать вашу!.. Слушайте! Слушайте песню! Это же «Надежда»! Хватит спать, люди!

От его рёва Насадный подскочил, слетела дрёма — под ногами враги ненавистные — крылатые облюбовавшие Арктику насекомые, коричневые твари, — начал топтать их унтами, слыша характерный хруст, будто по жареным семечкам ходил!

И нечаянно наступил на руку мальчишки, откинутую в глубоком сне. Казалось, раздавил, но ребёнок не проснулся, только сжал ладошку в кулачок. Он заглянул ему в лицо и внезапно узнал себя — питерского блокадного головастика. Так уже было: он спал на полу бомбоубежища и кто-то в темноте наступил на руку…

Он склонился над мальчиком, бережно убрал его руку из-под ног и долго гладил кулачок, пока он не ослаб и прощенно не разжался.

Потом только огляделся — мать моя! — откуда столько народу?! Вроде бы засыпал в полупустом зале…

Этот сон вовсе и не был сном. Однажды с Рожиным — а дело было в семидесятом, когда возвращались из первой официально-настоящей экспедиции, — они отдали «генеральские» билеты женщинам, геологам-поисковикам, которые рвались домой, в Питер. И последний Ил-18 стартовал из Хатанги под самый занавес двухнедельной пурги, а они остались истреблять отвратительных, мерзких насекомых…

По истечении первой недели Насадный впал в анабиоз, когда сон и явь спрессовались в единый конгломерат, поэтому оглушающий крик Рожина прозвучал, как будильник.

Из динамиков нёсся чистый, завораживающий голос Анны Герман: «Надежда, мой компас земной…»

— Вставайте! Слушайте песню! — всё ещё гремел старый сподвижник. — Хватит спать! Замёрзнете!

Проснулся лишь один мальчик под ногами, сел и завертел головёнкой. Тогда Рожин закричал в отчаянии:

— Грабят! Держите карманы! Воры, вокруг воры! Эй, куда потянул кошелёк?! Вставайте, у вас всё украли!

Тысячная человеческая свалка мгновенно встрепенулась, ожила, а Михаил сел в своё кресло и засмеялся. И мальчик засмеялся…

Голос покойного всё ещё стоял в ушах, когда Святослав Людвигович проснулся в своей квартире на Петроградской. И ещё подумал — к ненастью, и ветер услышал, завывающий между домов. За окнами серела гаснущая белая ночь, и в сумеречном её свете перед глазами оказалась стена, забранная от пола до потолка остеклёнными шкафами.

Они были пусты, на полках лежали только призрачные «зайчики» света, падающего из высоких окон.

Сначала он решил, что это продолжение сна. Сейчас слетит его дымка, и всё появится — угловатые, тяжёлые образцы пород, правильной формы столбики керна, поблёскивающие зеркалом многочисленные шлифы, кристаллы минералов, спаянные в друзы — всё то, что было привычным, примелькалось и составляло душу дома.

Потом он осторожно сполз с дивана — прихватывало спину после долго сна — и согбенный, перетерпливая боль, долго бродил вдоль застеклённых стен, открывал дверцы и щупал пустые полки…

Полностью исчезла коллекция, собранная за долгие годы работы в Балганском метеоритном кратере. И большая часть образцов пород и минералов, привезённых с семидесяти Астроблем из разных частей света, при этом образцы, взятые из кратеров на территории бывшего Советского Союза, пропали почти все.

Вместе с этим вынесли множество папок и бумажных связок, в которых уже и сам академик разобраться не мог; лишь после тщательной проверки он установил, что похитили все материалы, касающиеся астроблем вообще и Балганского кратера, в частности. Но обиднее всего было другое: из запертого оружейного шкафа выкрали капсулу с неведомым сверхтяжёлым минералом из Манорайской котловины и запаянную стеклянную ампулу с алмазами, которые он добывал попутно, дробя негодные для творчества осколки руды. Исчезло и несколько работ, выполненных из каменного материала Пёстрых скал, глыбы брекчий, хранившиеся в кладовой, запасы поделочного камня, привезённые с Таймыра, и даже обрезки, которые не успел переработать; одним словом, пропала вся руда — алмазосодержащая порода, из которой и получались уникальные по живописности и рисунку полотна академика.

Это потрясение было уже третьим по счёту за последние дни и ничуть не легче первых двух. Около часа он бродил по квартире, прежде чем в голову пришла мысль позвонить в милицию. Академик снял трубку, и в тот же миг в передней раздался звонок.

Не спрашивая, кто — а глазка в двери никогда не бывало, — Насадный отомкнул замок и отступил…

За порогом стояла женщина возрастом чуть за тридцать, с изящным, утончённым лицом и огромными вишнёвыми глазами. И не просто знакомая, ибо академик мгновенно вспомнил, как она же явилась ему в латангском аэропорту десять лет назад.

Вспомнил не только её имя, а ещё то, что встречал её, или женщину очень похожую, ещё раньше, очень давно, в детстве, в блокадном Ленинграде…