Читать книгу "Вдова военного преступника - Элли Мидвуд"

— И если я окажусь прав, то нам удастся убедить рейхсфюрера встать на нашу сторону касательно остановки программы уничтожения.

Глава 5

Берлин, сентябрь 1944

Потому как Генрих вот уже месяц как находился в Швейцарии, то докладывать обо всём мне приходилось Ингрид. Из-за нашей постоянной если не вражды, то неприязни уж точно, я бы конечно предпочла работать с её «мужем», Рудольфом, но тот находился в госпитале с сотрясением мозга после очередного воздушного налёта, когда одна из бомб попала по банку, в котором он работал. Сегодня я пришла на концерт, в котором Ингрид принимала участие, но вместо Вагнера в голове у меня были совсем иные мысли.

В прошлом месяце союзные силы освободили Париж. На восточном фронте ситуация была не лучше, особенно после того, как советские войска освободили первый концентрационный лагерь, на который натолкнулись — Майданек — и вся их ненависть к нацистскому режиму утроилась. Да и кто мог их винить? Я прекрасно помнила свою реакцию, когда впервые ступила за ворота Аушвица и узнала о директиве «Финального Решения», ответственной за уничтожение более пяти миллионов евреев, не говоря уже о цыганах, военнопленных, да и наших собственных немцах, объявленных врагами народа по самым различным, и иногда совершенно надуманным причинам.

Иногда гестапо бросали людей в свои подвалы и вовсе безо всякой на то причины, и Эрнсту даже пришлось выпустить особую директиву, согласно которой абсолютно все заключённые должны были быть задокументированы, а те, чьи преступления не были доказаны, немедленно отпущены на волю. Помню, как он швырял бумаги листок за листком в лицо перепуганному до смерти гестаповцу, выкрикивая имена тех несчастных, кто был им лично помилован, но которые, как оказалось, были уже давным давно мертвы, замучены безжалостными мясниками из четвёртого отдела.

Человеческая жизнь давно уже потеряла свою ценность, и мы, немцы, как-то уже свыклись с мыслью, что следующим арестованным может оказаться любой из нас. Но могу только представить ужас русских, когда те воочию увидели, что наше правительство делало с «недочеловеками», которым не оказалось места в их Тысячелетнем рейхе. Я бы тоже возненавидела всю нацию, способную на такую жестокость. Только вот откуда им было знать, что об этих ужасах обычным людям с улицы у нас было известно ровным счётом столько, сколько наше правительство считало нужным, а значит — абсолютно ничего.

По окончании концерта агент американской контрразведки оставила свою виолончель в машине и предложила мне немного прогуляться в близлежащем парке. Я передала ей новую информацию касательно поимки союзных парашютистов, так называемых «воздушных террористов», как их быстро окрестило наше Министерство Пропаганды, которые помогали французскому Сопротивлению выбивать врага с их территории, и снова спросила Ингрид, что сказали её командиры по поводу возможных переговоров. Она уже в который раз ушла от прямого ответа, лишний раз подтвердив мои догадки о том, что она наверняка что-то скрывала.

— Ты же понимаешь, что я не могу доверять тебе сейчас, когда ты поддерживаешь настолько близкие отношения с шефом РСХА, — в открытую призналась она пару недель назад. — Кто знает, а может, ты теперь двойной, а то и тройной агент?

Я резко втянула ночной сентябрьский воздух, пропитанный осенней прохладой, и попыталась хотя бы на этот раз сдержать свои эмоции. Тогда, две недели назад, мне этого сделать не удалось.

— Да ты же сама меня в открытую пихала ему в руки, только что получать побольше информации! Или ты уже об этом забыла?!

— Нет, не забыла, — ответила тогда она в своём привычном, ледяном тоне, который она всегда со мной использовала. — Я тебе советовала «работать» с ним, без всяких неположенных чувств. А ты же в свою очередь взяла и обернула то, что должно было быть рабочей в плане разведки связью в самый настоящий роман. Ну и как мне теперь тебе доверять?

Я столько тогда хотела ей сказать, прокричать ей прямо в лицо, но в результате так и не вымолвила ни слова.

Ингрид спрятала руки в карманы своего пальто, надетого поверх концертного платья.

— Подвезти тебя до дома?

Несмотря на всю мою к ней нелюбовь, манеры у Ингрид всё же, надо признать, были всегда на высоте.

— Спасибо, я была бы тебе очень признательна.

Генрих, естественно, забрал нашу машину в Швейцарию, и теперь меня либо подвозил сам Эрнст, либо я брала такси.

Я забралась на пассажирское сиденье рядом с Ингрид и назвала ей адрес, в ответ на что она вопросительно приподняла бровь.

— Ты теперь что, постоянно у него ночуешь?

— Да. — Безразлично бросила в ответ я, не вдаваясь в детали, и проверила свой макияж в миниатюрной пудренице.

— Можно дать тебе один совет? От старшей женщины более молодой. Или, если хочешь, от агента контрразведки… — Она глянула в мою сторону и покачала головой. — Не нужно слишком к нему привязываться. У вас же нет будущего. У него нет будущего. Как шеф РСХА он должен будет предстать перед международным военным трибуналом, если он решит остаться в Германии, конечно, и учитывая то, чем всё это время занимался его офис, то приговор будет не в его пользу, если ты понимаешь, о чём я. Я ведь тебе добра желаю; мне искренне жаль тебя, потому как ты ещё слишком молода для всего этого, и я же вижу, как сильно ты запуталась, хоть и сама этого не понимаешь. Я не хочу, чтобы ты обожглась, всего-то.

— Ингрид?

— Да?

— Я знаю, что ты мне добра желаешь, и поверь, я это ценю. Но в следующий раз, пожалуйста, держи свои советы при себе, договорились? Я прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Да нет, вовсе даже нет, — ответила она на удивление спокойно. А затем вдруг добавила, с совсем иной интонацией в голосе, — я ведь тоже когда-то была влюблена, так что я тебя понимаю.

Я вдруг почувствовала укол совести за свои слова, и попыталась хоть как-то смягчить ситуацию.

— И где же он теперь? — вежливо поинтересовалась я, втайне надеясь на историю с мужем и тремя детьми, ждущими её в Америке.

— Его убили на войне. На первой ещё.

Я закрыла глаза, почти ненавидя её за сказанное, и ненавидя себя ещё больше, потому что упорно отказывалась её слушать.

Но всё это становилось настолько неважным, когда я видела его улыбку, как только он открывал мне дверь, держа привычный бокал в руке, такой невероятно неотразимый в своей полурасстёгнутой рубашке. Частенько громкая музыка доносилась из его гостиной, и встречал он меня на пороге, напевая какую-нибудь популярную мелодию без следа акцента. О, он умел говорить на хохдойче не хуже самого благородного прусского аристократа когда сам того хотел, но в основном предпочитал нарочно раздражать немцев, презирающих его австрийское происхождение, переходя на верхнеавстрийский диалект, который им с трудом удавалось понимать.

Всё ещё напевая что-то, он отставлял свой бокал, галантно предлагал мне свою руку, закрывал входную дверь ногой, и танцевал со мной прямо в холле. Мало кто знал, что шеф РСХА немецким гимнам предпочитал запрещённое Би-Би-Си или американское радио, и мы танцевали жутко пошлый джаз, как в каком-нибудь американском фильме.