Читать книгу "Я медленно открыла эту дверь - Олег Дорман"

Зимой после школы я наскоро обедала, иногда даже не разогревая от лени, и отправлялась к маме в библиотеку. Там было тепло, привычно, тихо. Посетителей, как правило, мало. Приходили офицеры за разными справочниками и уставами или почитать газеты. Приходили офицерские жены, которые почему-то все спрашивали «Сестру Керри» Драйзера. Книга пользовалась большим успехом и всегда была на руках. Мама предлагала им другие романы того же автора, но они если и брали, быстро возвращали недочитанными. Правда, было и несколько настоящих читателей, в основном среди солдат. Один мне запомнился потому, что в мирной жизни был актером или студентом театрального училища, и его поэтому назначили начальником клуба. Он организовывал просмотры и занимался художественной самодеятельностью, в том числе с нами, детьми. Он мне очень нравился, но однажды выгнал меня из театрального кружка за полную бездарность. Там надо было петь и танцевать, а я всё делала невпопад и всех сбивала или, как он интеллигентно выражался, – дезорганизовывала. Мне было очень обидно.

Некоторые заходили в библиотеку, просто чтобы посидеть в неказенной обстановке и поговорить. Мама умела слушать. О чём разговаривали – не могу сказать, потому что сразу брала какую-нибудь книгу, усаживалась между полок, и мир переставал для меня существовать.

Мама никогда не вмешивалась и не запрещала мне читать что хочу. Когда позже, в Москве, кто-то, кажется, тетя Эмма, упрекнула ее за это, она спокойно ответила: «Хорошая книга не может повредить никому, а плохие она не выбирает. Что не поймет сейчас, додумает потом».

Я прочла тогда всего Толстого, включая «Крейцерову сонату»; конечно, Пушкина; кое-что Достоевского, который меня не очень заинтересовал. Я вернулась к нему много лет спустя, открыла для себя новый мир, но любимым писателем он так и не стал. Зато «Война и мир» с тех пор и навсегда осталась одной из самых важных моих книг, хотя, честно сказать, войну я тогда по большей части пропускала. «Тихий Дон» вызвал смешанное чувство – интереса и почти отвращения, и я потом долго не могла к нему вернуться.

Библиотека в комендатуре была очень хорошая. Вероятно, как и многие подобные собрания, попала туда из какой-нибудь помещичьей усадьбы. Мне потом приходилось встречать в библиотеках на турбазах много книг, помеченных фамилией одного какого-нибудь владельца, которого давно унес ураган перевернутой жизни.

Кроме чтения у меня было другое любимое занятие – мы ходили на конюшню проведывать лошадей. У каждого были свои любимцы. Иногда удавалось упросить дневальных разрешить покататься верхом, и мы гарцевали на плацу, конечно, без сёдел, но это не мешало, мы вполне освоились – ведь кони, как и ишаки, были обычным транспортом в тех местах. Впрочем, покататься удавалось только в более-менее теплую погоду: в наших валенках и полушубках взобраться на лошадь было невозможно.

Еще ходили в собачий питомник, но реже и менее охотно. Собаки были пограничные – овчарки, недобрые, натасканные на поимку нарушителей: посторонних не подпускали. Зато мы очень любили смотреть, как их выгуливают на поводках пограничники. Красивое было зрелище. Через много лет я увидела в Москве на вокзале группу таких овчарок с военными, дожидавшимися поезда. Собаки сбились в кучу, дрожали, растерянно оглядывались вокруг и подвывали, будто плакали. А военные курили, не обращая на них внимания. Ничего не было в этих псах от грозных и полных достоинства собак моего детства.

Как, наверное, все дети на свете, я мечтала о собаке: собственной, которая бы любила меня, заглядывала в глаза, ходила рядом, прибегала по первому зову – охрана, друг и немножко игрушка. Однажды я проходила мимо электродвижка и увидела щенка, который пытался согреться, – один бок у него уже дымился от горячего воздуха, а другой был покрыт изморозью.

Был холодный весенний день, щенок дрожал мелкой дрожью и смотрел на меня с такой безнадежной печалью, что у меня зашлось сердце.

Я взяла его на руки, отнесла домой, отогрела, накормила, и он заснул у меня на коленях, прерывисто вздыхая и поскуливая во сне.

Пришла с работы мама, посмотрела на нас, умилилась, но, естественно, сказала, что жить ему у нас нельзя – соседи будут возражать, да и повернуться у нас негде. Потом согрела на керосинке воду, вымыла щенка в тазу, завернула в полотенце и разрешила оставить на одну ночь, пока никто о нём не знает.

Ночью он привалился ко мне теплым боком, я обняла его и почувствовала себя абсолютно счастливой. Моя мечта сбылась.

К счастью, я училась тогда во вторую смену, поэтому утром собрала ребят, и мы выкопали в сугробе за домом, около сараев, глубокую пещеру, обложили изнутри досками, постелили какое-то тряпьё и засунули туда щенка.

Он милостиво согласился признать это сооружение собственной конурой. Потом, когда снег начал таять, один офицер, немолодой и добрый дяденька, позвал солдат, и они построили там же, около сараев, настоящий собачий домик, утепленный и удобный.

Я назвала щенка Юкон – начиталась Джека Лондона. Он быстро рос и превратился в юную собаку, совершенно беспородную, очень ласковую, доверчивую, радостно кидавшуюся ко всем, приветливо помахивая пушистым хвостом. Скоро к псу все привыкли, и он стал как бы общим, но хозяйкой признавал меня одну. Провожал до ворот дувала, когда я шла в школу, и неизменно встречал радостным визгом на дороге, когда возвращалась. Уж не знаю, как он распознавал время, думаю, просто взбирался на дувал и часами вглядывался вдаль, ожидая моего появления.

Наступило лето, и началась дворовая жизнь с готовкой, домино, шашками и шумными детскими играми. Однажды в тихий вечерний час появился на нашем подворье солдат с винтовкой. Все затихли, удивленно оглядывая его: почему с оружием в неурочное время?

Юкон радостно бросился навстречу новому человеку, а тот прицелился и выстрелил ему в грудь. Я видела, как солдат прицеливался, но почему-то не могла пошевелиться от ужаса и непонимания. Видимо, что-то похожее случилось и с остальными, потому что, когда Юкон упал, обливаясь кровью, все повскакали с мест и набросились на солдата, а он спокойно ответил, что выполняет приказ коменданта, который велел ему отстреливать бродячих собак, чтобы они не занесли заразу в питомник.

Он взял Юкона за задние лапы и поволок по земле, оставляя кровавый след, куда-то за территорию поселка и бросил на кучу мусора. Собака была еще жива, она умирала долго и мучительно, а я сидела возле нее и рыдала в голос от жалости и ужаса. За что убили его, ласкового, милого, никому не приносившего вреда? Откуда такая жестокость? И почему я не заступилась, не закрыла его собой?

Прибежала взволнованная мама, пыталась меня увести, но я билась у нее в руках и ни за что не хотела уходить. Я бы, наверное, провела там всю ночь, но мама привела кого-то из мужчин, и меня силой унесли домой.

Утром пёс был еще жив, весь облепленный мухами и неподвижный, только бок слабо вздымался. Потом испустил дух. Я была всё это время с ним рядом вместе с несколькими моими друзьями.

Мы начали копать яму, но тут пришел солдат с лопатой, быстро вырубил в спекшемся грунте углубление, завернул неподвижное тело в тряпку, бросил туда и закопал, сделав даже небольшой холмик. Мы воткнули в него палку и повесили матерчатый ошейник, который я когда-то выпросила в питомнике.