Читать книгу "Владимир Ленин. На грани возможного - Владлен Логинов"

То, что предлагает новое правительство России, говорил Владимир Ильич, – «сообразно правовому сознанию демократии вообще…». Но, связывая вопрос о прекращении войны с революцией в России и борьбой трудящихся других стран против своих империалистических правительств, он ухватывал тем самым реальную возможность соединения стремления народов к миру с движением к социализму[1303].

Современный исследователь Леонид Истягин, говоря о пацифизме Октября, справедливо заметил, что при таком подходе лозунг мира выводил борьбу масс за сугубо демократические рамки и «должен был облечься в качественно иные организационные формы»[1304].

Вопрос о связи Октября с идеей «мировой революции» был настолько гиперболизирован и тогдашними дискуссиями и нынешней публицистикой, что появилось даже деление лидеров большевизма 1917 года на две категории. Первая – те, кто видел в Октябре «революцию для России». Вторая – те, кто придерживался принципа «Россия для мировой революции». Это, конечно, пустяки и в лучшем случае такое деление надумано.

Октябрь, независимо от того, что о нем думали современники и участники, был революцией «для России» и решал прежде всего те задачи, которые стояли перед Россией. Что же касается «мировой революции», то к ней относились двояко. Во-первых, как к возможности получения революционной Россией поддержки с Запада. А во-вторых, как к некой конечной цели, «путеводной звезде», которая, как всякая великая цель, не может быть сугубо прагматичной и пробуждает энтузиазм, поднимая на борьбу самые широкие народные массы.

«…Все великие революции, – пишет профессор Истягин, – выдвигали и даже в меру сил пытались реализовать лозунги “революционных войн”. Октябрьская революция в лице, кстати сказать, не в первую очередь большевиков, попросту уже в силу традиции не могла отбросить овеянные романтикой милитантистские идеалы. Но не в этом была ее специфика, а в том, что… во многих отношениях в противоречии с ними она ставила и в целом последовательно развивала идею и практику мироутверждения, как главной предпосылки решения всех неотложных задач, а в перспективе и возведения самого строя социальной справедливости»[1305].

Одна реплика Ленина в ходе дискуссии вокруг декрета проливает свет на вопрос – «Революция для России» или «Россия для мировой революции».

Меньшевик-интернационалист А. Д. Еремеев упрекает его в том, что «наша неультимативность» будет воспринята империалистами как «наше бессилие». Владимир Ильич отвечает: он опасается не того, что могут подумать там, на Западе. Его волнует прежде всего – «что скажет крестьянин какой-нибудь отдаленной губернии…»[1306]И в этой реплике, если хотите, и смысл и импульс его побуждений.

После окончания прений и заключительного слова Ленина «Декрет о мире» ставится на голосование. И, несмотря на всяческие оговорки и скептические возражения оппонентов – принимается единогласно.

«Неожиданный и стихийный порыв, – пишет Джон Рид, – поднял нас всех на ноги, и наше единодушие вылилось в стройном, волнующем звучании “Интернационала”. Какой-то старый, седеющий солдат плакал, как ребенок. Александра Коллонтай потихоньку смахнула слезу… “Конец войне! Конец войне!” – радостно улыбаясь, говорил мой сосед, молодой рабочий. А когда кончили петь “Интернационал” и мы стояли в каком-то неловком молчании… запели похоронный марш, медленную и грустную, но победную песнь, глубоко русскую и бесконечно трогательную… “Настанет пора, и проснется народ, / Великий, могучий, свободный. / Прощайте же, братья, вы честно прошли / Свой доблестный путь благородный!”»[1307]

Замолчать «Декрет о мире» было невозможно. Хотя первая реакция дипломатов Антанты была именно таковой. Французский министр иностранных дел Пишон телеграфировал послу в России Жозефу Нулансу, что Франция не намерена вести переговоры с «псевдо-правительством» и «максималистами». Не получив ответа от правительств стран Антанты, Совнарком вступил в переговоры с Германией. 20 ноября (3 декабря) русская делегация прибыла в Брест-Литовск. И уже на следующий день было договорено, что с 24 ноября (7 декабря) на всем протяжении Восточного и русско-турецкого фронтов устанавливается перемирие. 3 (16) декабря его продлили до 1 января 1918 года[1308]. Прекращение военных действий стало фактом.

Предложение революционной Россией мира без аннексий и контрибуций, официально заявленное немцами согласие вести переговоры на этой основе, вызвали широкий резонанс в Европе. Президент США Вудро Вильсон предложил правительствам Антанты выступить с аналогичной декларацией об отказе от аннексий и контрибуций. В декабре такой документ был подготовлен. Но не тут-то было. Жорж Клемансо, который в ноябре возглавил французское правительство и ввел в стране режим военной диктатуры, решительно отказался. Тогда Вильсон стал действовать самостоятельно и в послании Конгрессу 8 января 1918 года изложил в 14 пунктах свои принципы будущего миропорядка[1309].

Ощущение того, что здесь, в Смольном, на II съезде Советов, в ночь на 27 октября, на их глазах и при их участии творилась история, видимо, присутствовало и у делегатов. Когда они, после единодушного вотирования «Декрета о мире», запели – «Вы жертвою пали…», Джон Рид записал: «Похоронный марш обнажает всю душу тех забитых масс, делегаты которых заседали в этом зале, строя из своих смутных прозрений новую Россию, а может быть и нечто большее…»[1310]

Когда песня и аплодисменты стихли, Ленин начал доклад «О немедленном уничтожении помещичьей собственности на землю». Именно так назвал доклад председательствующий.

«Правительство рабоче-крестьянской революции, – сказал Владимир Ильич, – в первую голову должно решить вопрос о земле…» Само возникновение «Октябрьской революции ясно доказывает, что земля должна быть передана в руки крестьян». И тот факт, что Временное правительство под разными предлогами оттягивало решение земельного вопроса, является преступлением, ибо привело страну «к разрухе и к крестьянскому восстанию»[1311].

«Декрет о земле» отменял помещичью собственность на землю без всякого выкупа. Передавал все помещичьи имения, а также земли удельные, монастырские, церковные в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных крестьянских Советов. Любая порча конфискуемого имущества объявлялась «тяжким преступлением». А конкретным руководством по проведению данной реформы должен был стать – уже не раз упоминавшийся сводный крестьянский наказ.