Читать книгу "Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес"

Что стало с Колькой и Афонькой, я не знаю, как не знаю и того, что стало с жестоко избитыми блатными из нашей камеры: те из них, что остались в живых, едва ли полноценны. Дорого всем обошлась гулянка их фюреров в День Победы.

Как меня миновала чаша сия – не знаю и не понимаю: почему оперативники, в которых никогда не было и не могло быть ничего человеческого, именно на мне решили закончить расправу?

Единственное объяснение: опять сработала молитва Мадонне той старой испанской женщины, которую я спас от бомбежки.

6

И вот, в середине мая 1945 года, живой и относительно здоровый, я попал в обычный лагерь при Рыбинском мехзаводе. Завод этот в войну выпускал оборонную продукцию – корпуса для мин и снарядов, а сейчас уже начал переходить на мирную – радиаторы для водяного отопления, детали водо– и газоснабжения, кастрюли, сковородки, а главное – выполнял заказы разных организаций по изготовлению крупного литья, металлоконструкций и прочего. Завод большой, площадью около квадратного километра.

Лагерь непосредственно примыкает к территории завода, так что зэкам далеко на работу ходить не приходится. Да и оцепление общее: на конвое экономия, а это расход немалый: возможно, он сжирал львиную долю экономии на нашей дешевой рабочей силе. На заводе был механосборочный цех, с хорошим станочным парком, литейный цех и цех металлоконструкции.

Директор – полковник НКВД В. И. Конахистов[243]. Когда я прибыл на завод, то начальница Второй части (учет зэков), увидев мой послужной список и поняв, что я связист, позвонила по телефону заведующему телефонной станцией, такому же зэку и контрику, Феликсу Феликсовичу Хруцкому, и договорилась с ним, что направляет меня к нему на станцию линейным монтером. Поместили меня в неплохое общежитие – большая комната в деревянном бараке. Десятка два железных коек с полным комплектом белья, у каждой койки тумбочка. Пол – деревянный, чисто вымытый и подметенный, два радиорепродуктора, большой стол с принадлежностями для неизменного «козла», в общем, жить можно. Жили здесь рядовые электромонтеры, слесари, токари и пр., в основном, контрики.

Познакомился я со столовой: харч нормальный, суп наваристый, каша с растительным маслом, порции тоже нормальные. Что ж, думаю, жить здесь можно, бывало и похуже, тем более что осталось-то всего меньше двух недель. Шеф мой – Хруцкий, по национальности поляк, парень моего возраста или чуть моложе. Мы с ним быстро нашли общий язык, и хотя до этого я никогда на телефонных станциях не работал, но он обещал меня натаскать, чтобы я после освобождения остался здесь в качестве вольнонаемного начальника связи. В руководстве завода было немало бывших зэков, что его, Хруцкого, вполне устраивало, потому что срока у него самого осталось еще порядком. Вот так и зажил я на мехзаводе в Рыбинске. Ходил по кабинетам начальства, менял неисправные телефонные трубки, телефонные шнуры. Всякое начальство имеет свойство по своей нервности крутить шнуры и в сердцах швырять телефонные трубки, а они этого не любят. Дела мне хватало, и работа непыльная, а иногда бывал и навар: пачка махры или несколько папирос, а то и пайка хлеба или даже сахару кусок за срочный ремонт.

В мае 1945 года, единственный в жизни раз, выпало на мою долю полное солнечное затмение[244]. Приготовили затемненные стекла и все остальное – с утра вроде ничего, небо чистое, солнышко видно хорошо, а перед самым затмением небо затянуло тучами. Так ничего и не увидели, только сразу потемнело, как поздно вечером. Вот тебе и все затмение!

Срок мой уже подходил к концу, когда я узнал пренеприятнейшую новость: оказывается, контрики, осужденные в 1937 году и позже до войны, даже на пять лет, несмотря на то что сроки у них кончались уже в 1942 году, не освобождаются, а задерживаются «до особого распоряжения». И хотя война уже закончилась, их все еще не отпускали. Когда придет это «особое распоряжение» никто, конечно, не знал. Зашел я как-то во Вторую часть узнать, но начальница мне вдруг заявила: поскольку мой срок еще не истек, то и беспокоиться мне пока еще преждевременно. С этим я от нее ушел и стал ожидать 31 мая 1945 года.

Накануне меня вызвали во 2-ую часть. С трепетом душевным шел я туда. Неужели свобода?!.. Конец всем моим мытарствам по тюрьмам и лагерям, и если меня, конечно, не пустят в Москву или в другой крупный город, то ведь в какой-нибудь тьмутаракани я сумею свободно ходить, не чувствуя за спиной ни конвоира, ни провожатого с собачкой!

Захожу. Начальница, опросив меня по ГУЛАГовскому ГОСТу, дала мне расписаться в типографским образом отпечатанном бланке (и, видно, немалым тиражом) в том, что «в связи с окончанием срока приговора» я задержан «до особого распоряжения». Хотя я и был внутренне подготовлен к этому, но в душе еще теплилась искорка надежды на освобождение. Тут она окончательно погасла, ведь я знал, что этого «особого распоряжения» многие ждут еще с 1942 года. Начальница, поняв мои переживания, конфиденциально утешила меня, что теперь, в связи с окончанием войны, этого распоряжения можно ожидать со дня на день. Оформив отсрочку моего освобождения, она сообщила мне, что я попал на мехзавод ошибочно и что по наряду IV спецотдела НКВД я был направлен в расположенный поблизости лагерь Переборы, обслуживающий эксплуатацию Рыбинского моря, где я должен был работать по специальности – по изготовлению распределительных щитов слаботочной сигнализации. Поскольку я уже неплохо устроился на заводе, я попросил остаться здесь до «особого распоряжения», но начальница категорически заявила, что оставлять меня на мехзаводе она не имеет права.

7

На следующий день в сопровождении конвоира я уже следовал пешим порядком на Переборы. Идти было километра три и примерно за час мы туда добрались. Переборы – большой, вполне благоустроенный лагерь, в нем находился подобный Свободлагу для строительства БАМ центральный ОЛП («генеральный штаб») сооружения Рыбинского моря. Просторные бараки, койки со всем «прикладом», на окнах марлевые окрашенные акрихином в лимонный цвет занавески. Столовая – почти как вольная: столы с пластиковой облицовкой, и даже стулья вместо привычных скамеек или табуретов. Иногда на столиках появлялись букетики полевых цветов (дело-то было в начале лета), а главное – суп наваристый, густой, да и каши давали прилично. Особого голода я здесь уже не чувствовал.

На высоте и культработа: здесь почти в полном составе находился театр народного артиста СССР Радлова во главе с ним самим[245]. Ставятся различные муз комедии и, конечно, на высоком профессиональном уровне: попробуй-ка поставь хуже, начальство – это не столичные критики: сразу разберется, и насидишься в ШИЗО, хоть ты и Радлов.