Читать книгу "Русалия - Виталий Амутных"

— Рано победу праздновать, потому как отпор наш только-то поднялся. По скольким землям нам еще пройти предстоит, прежде чем гадину стоголовую иссечем!

— Мы с тобой хоть сколько супостатов одолеем, хоть даже и Ния железноликого! — заголосили вокруг.

— Да как же мы ратовать сможем, когда руки наши будут в золоте, а ноги в серебре? Когда всю вот эту гиль на себя-то навалим?

— Так ведь жиды как раз этим и были сильны, — выкрикнул кто-то из толпы.

— Да мы-то не жидовской крови. Кто же не знает, что себе один только вред принесешь, коли станешь подражать тому, что враг твой ради своей пользы учиняет. Что бы мы ни делали для себя полезного, каждый шаг, всякий вздох, должно вредоносным быть для зложелателей наших. Нельзя победить врага, допуская в делах своих что-то его воле сообразное. А посему, братья мои, — и Святослав обвел дружину свою вдруг засиявшей на его лице улыбкой, — давайте-ка, оставим из этих россыпей столько, сколько может нам занадобиться для дела нашего, а остальное… А из остального насыплем курган, да и обнесем его с четырех сторон родрым полымем.

Некоторая оторопь овладела витязями, и вот уж раздались досадливые возгласы.

— Я ведь неволить никого не хочу, — отозвался на них Святослав, — ежели кто в поход со мной шел, чтобы бабе своей платье, жемчугом низанное, добыть, а, может, лавку завесть, меч на весило сменять, княжьему долгу достояние торжанина предпочесть, так скатертью ему дорога, пути у нас разные. А кто не корысти ради, а во имя Правды сил своих не щадил, — тому вот рука моя и любовь нелицемерная не на срок какой, а до последнего вздоха.

Было, кто-то тяжко перевел дыхание, кто-то вновь возроптал, но не нашлось среди дружинников князевых ни одного, пожелавшего покинуть благословением Перуна освященную братию. И поскольку всякое в этом мире явление вырастает из своей противоположности, недавний недовольный перегуд ходко перерос в куда более живое, жаркое проявление радости. В каком-то искрометном подъеме духа матерущие бородатые бывальцы и широкоплечие с тонким станом молодцы пустились совместно со Святославом отбрасывать в сторону те небольшие и наиболее драгоценные предметы, какие в дальнейшем возможно было бы обратить в оружие, доспех или употребить на прочие цели, что могли бы послужить утверждению их княжеского дара, а прочий бутор, весь этот разнопестрый неплодный демонский скарб сваливали в одну высоченную груду, которая очень скоро достигла чудовищной вышины. А вот уже кто-то бежит от ближайшего пожарища с красноглазой головешкой в руках. Точно крупинка жизни в яичном желтке забилась жаркая искра у подножия кажущейся неодолимой золотой горы. Чуть позже показался огненный птенец, заклевал многоценный хлам. Еще время — огнецветная Жар-птица охватила его своими трепещущими крыльями. И вот уже не птица, а сам Огнебог-Семаргл — то ли пес, то ли змей — поднял в лиловое ночное небо, утратившее надежду забыться глухим сном, превысокое крыло свое, видно, передавая горней Добродетели великую жертву, посвящаемую ей людьми…

* * *

В свой срок возвратившееся утро, должно быть, долго искало город Итиль — самый богатый, самый защищенный, самый сильный, самый надменный… Но первые лучи, сквозь едкую пелену висящих над землей, стелящихся по воде дымов нащупывали лишь пепелища да руины на месте недавних блистательных обелисков тщеславия.

А великий путь русского князя всего только начинался, и нельзя было терять отпущенных для одоления этого пути дней. Прощаясь с воинствами тех народов, что положили с ним завет воевать один только Итиль, а далее не идти, готовя к дальнейшему пути ратолюбцев, Святослав, разумеется, и не помыслив в эту ночь ни о каком сне, объезжал свои отряды, как вдруг сквозь немолчный шум, соединивший многие тьмы криков, стонов, проклятий и хвалословий, такой же едучий, как и вездесущий дым, услыхал дивные, казавшиеся здесь просто невозможными, звуки русских гуслей… и русскую молвь, неверотно, волшебно порхавшую над переливчатой звонкострунной волной. Но главное, то была не просто удалая либо задумчивая голосяница, какими сейчас (немедленно вспомнилось Святославу), в дни светлотекучих русальских праздников, полнится вся земля русская. Нет, то было волховничье песнословие, мало известное, а прежде того, совершенно излишнее для всякого непосвященного.

Ты услышь меня, Сущий,

Из песни пришедший,

Не оставь меня, Единый —

Всех образов выразитель,

Твоего бессмертия коснуться позволь,

Твоего величия свет заслужить.

Князь осадил своего коня. Дальний голос волхва был едва различим, но в сердце Святослава бережно хранилось каждое слово, слагавшее ту песнь, некогда поверенную ему достославным облакопрогонителем Богомилом.

Долг, что мне назначил ты, свято храню,

Чтоб содеять должное, подмоги прошу:

Да будет тело крепким,

Да будет речь сладчайшей,

Да смогу я видеть глазами многое,

Да смогу я слышать ушами большее,

Да обережешь ты, Мудрейший, память мою,

Дабы я деяние в срок совершил.

Слава тебе! Слава!

— Слава тебе… Слава… — невольно повториол про себя русский князь, и странно было бы ему не усмотреть в происходящем горней подсказки Того, Кто всегда пребывает в истинном.

Да войду я в тебя, Бессмертный,

Да войдешь ты в меня, Бескрайний.

Слава тебе! Слава!

Сквозь хриплую захлебку издыхающего чудовища по прозванию Итиль трудно было распознать, откуда доносились те звуки. Похоже, они прилетали из-за нетронутой разрушением бедняцкой окраины города, откуда-то от берега реки.

— Туда! — махнул рукой Святослав.

Как по склону воды в море бегут,

Так, как дни по месяцам к году спешат,

Так хочу, Блаженный, к тебе я притечь.

Свети мне, Чистый!

Свети мне, Пресветлый!

Чудное звукосогласие замерло, его воздушный след тут же замело липким сором земных звучаний, и князь вновь остановился. Одолевающие отчаяние, глаза его цвета дождевых облаков силились распознать путь, недоступный суетному зрению…

А на песчаном речном берегу сидел Словиша, отложив неказистые гусли свои под куст высокой травы, сочные побеги которой были украшены розоватыми кисточками. Два десятка лет назад почти еще юнаком в числе прочих полонян привезли его сюда из полянской Руси наемыши итильских работорговцев. Двадцать лет пришлось отдать борению с игом плотоядного племени, стремившегося изнурять его ради собственной пользы, вместо того, чтобы посвятить данные Родом силы делу своего народа. Неслучайное стечение обстоятельств сблизило в пространстве пути двух людей, души которых вскормлены были могучим духом величайшего русского волхва, подняты над землей одной и той же неземной волей. Но должны ли были пересечься их дороги?

Словиша сидел, обхватив колени руками, подтянув их к небрежно остриженному подбородку, смотрел на воду, и какое-то юношеское выражение удивления дрожало в его застывшем светлом взоре. Русский удар разнес паразитскую шайку, не только державшую в своих руках все дороги, ведущие к полдню и державам, что первыми встречают солнце, не только грабившую русские караваны, но и непосредственным проникновением в живое тело народа русского вызывавшую в нем гниение и смерти. Этот удар выбил из цепких рук то, что от начала времен составляло их главную силу — золото… «Но что же так поздно? — думал Словиша. — Как жалко вот просто утекших в этот песок юностных сил». Он все продолжал глядеть на неутомимый поток, не сетующий ни на что, не ищущий ни у кого ответа на то, долго ли, для чего ему бежать, и не напрасны ли его усилия… И бело-синие блестки плавились, туманились, расползались в наполненных утренним светом глазах.