Читать книгу "Проводник электричества - Сергей Самсонов"

Она, и раньше бывшая скупой на лишние движения, теперь и вовсе двигалась как по поверхности чужой нехоженой планеты, тяжеловесно, неуклюже обходя все рытвины, все ямки, а он ее лицо, Камлаев, открывал как новую страну.

«Без прежней грациозности, да? — говорила с усмешкой. — Совсем как пингвин. Смотрела вчера ящик — там каждая четвертая реклама цепляет матерей: как только появилась на экране толстая пингвиниха с голодными своими пингвинятами, мне сразу захотелось все у них купить».

Она держалась хорошо, чем дальше, тем увереннее; выпаривались прежние плаксивость, аутофобия, мнительность, потребность вечная издергивать себя, цепляться за каждое слово, за каждую ничтожную примету неблагополучия — теперь она как будто права не имела на истерики, на шаткость, на «капитулянтство»; ни в ком не видел он такой свободной, цельной подчиненности другому существу, и только совершенный недоумок, скот, амеба принять мог Нинину спокойно-терпеливую решимость за безразличие растительного рода, за то вот состояние, когда измученный давящей безнадегой человек уже не хочет ничего, не знает перепадов состояний, не чует разницы между угрозой для жизни и остановкой органических процессов, став навсегда вмурованной в монолит, не отделяющей себя от целого окаменелостью.

Он обнимал ее за пояс, такую теплую упитанную кошку, и чувствовал живую твердую округлость живота под кашемировым пальто; переходили на придумывание музыки. Он говорил: приходит ветер, и весь огромный воздух неба становится сырьем для концентрических симметрий и зеркальных отражений, так что лишь успевай хватать, как в детстве, ртом снежинки, знай приникай, как к лыжной палке на морозе. Это такое пение мира о самом себе, с прозрачной призрачной благодарностью: тот, кто должен родиться, еще ничего не знает о жизни, но за нее уже благодарит. И так теперь будет всегда, пока однажды уши не залепят глиной, и много дальше, много выше, поддержанием свободно-ровного, непобедимо-непрерывного дыхания. Чтоб сон ее был крепок, чтоб был покой и ровный жар под этой выпуклой охранительной стенкой. Прямая связь, живой пуповиной — между безукоризненностью послушания и сбережением родного. Бойся прогневать того, кто дает тебе пищу, суровой нежности лишиться, строгой ласки: он разом, за ночь записал на студии всю «Сарру» — от первых тупо-сокрушительных, ломающих веру деревянных ударов до восхищенной немоты перед рождением человека в мир; нет, не боялся так заигрывать с судьбой — наоборот, как раз и был в том смысл — достигнуть совершенного согласия, тождественности приношения и жизни, соединить в одну реальность исполнения закона, стомиллионного повтора обыденного чуда.

Врачи справлялись, знали свое дело: живот ее не опускался прежде времени и не было болей внизу, о вероятном появлении которых предупреждали Любомудров с Серафимой, так что сверкнула у него в мозгу ничтожной искрой рабская, позорная, о послаблении, об отпущении, мыслишка: а может, выправляется, вошло в естественное русло? Ни преждевременных, ни осложненных? Обыкновенным ходом, а? Под управлением Любомудрова, под вышним надзором. Нет, Любомудров ничего не говорил, был сух, порой становился напряженно-мрачен. А Серафима раз взвилась и наорала: «Это тебе не насморк, умник! Само не пройдет. Ты с кем вообще договориться хочешь тут?»

Первый снег

1

Зарядили дожди, под ногами зашлепало тротуарной, дорожной, переходной сопливой дрянью; выходишь из дому и ждешь лишь заморозка, стужи, падения ртутного столбика отметок на десять ниже нуля, чтоб жидкая ползучая земля надежно, намертво схватилась ледяными связями, чтоб наступили стынь и чистота. Из-за хляби и слякоти, из-за холодных жестко хлещущих дождей и злых ветров пришлось им отказаться от продолжительных прогулок. Сизо-серый налет, сокращенная моросью видимость уравняли березы и клены с панельными башнями и консервными банками; все потеряло назначение, не то чтобы остановилось, но двигалось бесцельно, по тягостной необходимости вставать, ползти, ворочаться; бесцветные, в шарах из брызг, машины неслись по жирной черноте, порабощали слух однообразным гулом и шипением шин, гоняли и расталкивали бамперами тугую свинцовую воду, которая стояла вперехлест между бордюрами; заплеванные толпы безмашинных накрылись чешуей зонтов — сплошь перепончатые выпуклые бляшки. Жизнь не под крышей сделалась до глухоты тоскливой, да и под крышами не становилось многим легче — все те же вата и свинец, давившие и обложившие извне и изнутри.

Предубежденность, настороженность Нининой мамы улетучились: уже не поджимала отчужденно губы, когда встречалась с зятем-«шатуном»; смотрела ясно, одобрительно кивала: будь рядом с ней, держи за руку постоянно, ей легче от этого станет. Сама к Камлаеву тянулась, сама теперь, наверное, немногим меньше Нины нуждалась в родном, не чужом человеке, в плече, вот в этом общем состоянии часового, в знании, что обязательно послышится уверенная поступь и свежая сила заступит на смену тебе, уже на ногах не стоящей. Нет, это было трудно описать: не порознь, не в личных непроницаемых скорлупках — в одном пространстве Нининой борьбы пребывали они: и Нинина мать, и Камлаев… и равно были не способны чем-то, кроме молитвенного слова, ей помочь.

Теперь сидели в маленьком оранжерейном здешнем тропическом саду, он раскрывал лэптоп, ей, как ребенку, надевал наушники, давал послушать пение рыжеволосой той грузинки, которая уже была знакома Нине и тоже — так уж получилось — сейчас носила первенца, что не мешало петь ей совершенно. Не удержался, рассказал об этом Нине и обнаружил, что она свободна стала от этой мысли, что вот в эту самую минуту кто-то качает, нянчит, прижимает к свободно-ровно бьющемуся сердцу своих румяных, крепких, налитых, курлычущих младенцев или поет бесстрашно, полной грудью, хвалу Творцу и колыбельную растущему детенышу — не зная Нининого плена, капельниц, врачей, не получая предложения избавиться от плода и сохранить себя… не пребывая в ожидании каждую минуту, что на седьмом лишь месяце живот опустится, отяжелеет давяще, внизу похолодеет, прихватит обессиливающе — новая боль, пришедшая до срока, когда твой мальчик слишком мал еще и слаб, чтобы рождаться в мир, и ты сама почти бессильна помогать ему.

Камлаев рад был пригодиться хотя б своей ничтожной долей, хоть сколь-нибудь, но умалить окаменелый Нинин страх — она, приникнув к Эдисону, замирала зачарованно и, будто набираясь сил, питалась пением и молитвенным дыханием органа: с освобождающей, спасительной силой, пусть на ничтожный миг, все становилось целым — Камлаев, Нина, их ребенок, прозрачный тембровый поток, неумолимо подчиненный руководящим числам — 1+3, их было трое под единым небом, все совпадало, не могло не сбыться.

Гладил ее по слабым ломким волосам и говорил: скорей бы снег, скорей бы сковалось стужей, покрылось белым, и Нина вышла бы тогда на улицу, в преображенный парк, вбирая чистоту и крепость морозного, искристого, сияющего дня, который отливает голубым и чуть припахивает хрусткой антоновкой… и Нина соглашалась: хорошо бы, пора вступить зиме в свои права, ошеломить с отвычки всюдной крепкой чистотой… потом стучала в дверь к ним медсестра, вносила свою стойку, обвешанную разноцветными полиэтиленовыми бурдюками, и он, Камлаев, изгонялся из палаты до завтрашнего дня, и Нина оставалась вести свое сражение с бедой в одиночку; она уже настолько свыклась с этими иголками и трубками, что перестала их воспринимать как что-то от себя отдельное и инородное.