Читать книгу "Большая грудь, широкий зад - Мо Янь"

Снова весна с её моросящим дождём. Летя среди этой мороси, он снижается на платан с краю площади и становится свидетелем невероятно смелого выступления душевнобольного. Люди окружают его, похохатывая, словно зрители на представлении дрессированной обезьянки.

«Граждане налогоплательщики! Они, эти разжиревшие на народной крови клопы вонючие, называют меня душевнобольным. Да-да, всякого здравомыслящего человека они отправляют в психушку, это для них обычное дело. Братья и сёстры, друзья, соратники! Раскройте глаза и оглянитесь вокруг, посмотрите, как переплывает к ним в мошну общественная собственность, как они наживаются на крови и поте народном! На один бюстгальтер тратят столько, сколько мне хватит на полгода, чтобы прокормиться. А за один присест съедают столько, сколько мне хватило бы месяца на три. Кругом одни рестораны, кругом взятки и коррупция, кругом злоупотребления. Пару лет мэром — сто тысяч юаней. Земляки! Вижу, ваши головы посветлее моей будут, вот вам в вены соломинки и вставляют одну за другой. Они мечтают стать морем, которое вовек не наполнишь. Разомкните затуманенные сонной одурью глаза, земляки, окиньте взглядом ужасающую действительность!»

Мелкие капли дождя увлажнили бледный высокий лоб. Стальной расчёской он провёл по убелённым сединой волосам, и капельки воды скатились подобно каплям лаврового масла. Как гласит пословица: «Дождь весной как масло дорог, летний льёт на всяк пригорок». «Никакой я не душевнобольной, в голове всё ясно и понятно до такой степени, что самому страшно. Я понимаю, что мне не вырваться из сетей, сплетённых из денег и гениталий, они расставлены повсюду, и конец меня ждёт безрадостный. Сегодня я выступаю перед вами, а завтра, может, сдохну на свалке, как бешеный пёс. Если умру, не оплакивай меня, милая, долгими ночами в нескончаемых снах, один я у тебя. Но я буду и дальше жить и бороться».

Он достаёт из-за пазухи рожок и, надувая щёки, звонко трубит. Заслышав боевой сигнал, братья и сёстры в едином порыве выступают на бой. «Разобьём дьяволов, уничтожим японский империализм!», «Отстоим мир, защитим родину!».[238]Трубя, он шагает по краю широкой площади. Мимо сплошным потоком несутся автомобили, спешат по делам люди. Ты паришь у них над головами, перья в блестящих капельках воды. На лужайке ковыляют счастливые малыши. Старичок пенсионер запускает под дождём воздушного змея. «Долой главаря городских коррупционеров Лу Шэнли!» — воздев руку, кричит он. На него с лаем кидается брошенный хозяевами пекинес. «Долой Гэн Ляньлянь, проматывающую трехсотмиллионные кредиты! Долой витающего в облаках фантазёра Попугая Ханя! Долой «Единорог»! Очистимся от жёлтой скверны,[239]возродим духовную культуру! Долой плейбоя Шангуань Цзиньтуна!»

В испуге Цзиньтун взмахивает крыльями и пулей взмывает под облака. Он-то хотел, оборотившись птицей, найти родственную душу, а тут — нате вам! — нашёл заклятого врага. И охваченный целой бурей переживаний в тот весенний вечер тысяча девятьсот девяносто третьего года, он в полном изнеможении валится на ковёр у себя в кабинете — подделку под старину — и тихо поскуливает.

От слёз на ковре уже образовалось мокрое пятно размером с плошку, когда дверь открылась и вошла служанка-филиппинка. Её предки торговали в Гаоми шелками из южных морей,[240]и в её жилах текла китайская и малайская кровь. Смуглая, с вечно озабоченным лицом и пышной грудью, характерной для женщин из тропических стран, по-китайски она объяснялась с грехом пополам. Ван Иньчжи специально приставила её ухаживать за Цзиньтуном.

— Пожалуйте ужинать, господин. — Из корзинки на столе появились чашка клейкого риса, тушёная баранина с турнепсом, жареные креветки «хай ми»[241]с зеленью и черепаховый суп. — Прошу вас, господин, — подала она палочки — имитацию под слоновую кость.

От еды поднимался пар, но есть не хотелось.

— Вот скажи мне, что я такое? — поднял он на служанку красные от слёз глаза.

Та в испуге застыла, опустив руки:

— Господин, я не знаю…

— Шпионка! — В ярости он швырнул палочки на стол. — Ван Иньчжи подослала тебя шпионить за мной!

— Господин… господин… — в ужасе лепетала служанка, — я не понимаю… не понимаю…

— Яд замедленного действия в еду подложила, хочешь отравить, чтобы я сдох потихоньку, как индюк, как панголин! — Он шмякнул еду на стол, а суп выплеснул на служанку: — Вон! Вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видел, сучка шпионская!

С мокрой и липкой от супа грудью та, плача, выбежала из кабинета.

«Ах ты контра, Ван Иньчжи, ах ты враг народа, кровопийца, вредитель, не прошедший четырёх чисток,[242]архиправый элемент, захвативший власть каппутист,[243]реакционный буржуазный авторитет в науке, разложившийся и переродившийся элемент, классово чуждый элемент, оторванный от практической деятельности паразит, шут гороховый, пригвождённый к позорному столбу истории, бандит, предатель китайского народа, хулиган, прохвост, скрытый классовый враг, монархист, верный и почтительный потомок Кун Лаоэра,[244]поборник феодализма, неистовый сторонник реставрации рабовладельческого строя, рупор вымирающего помещичьего класса…»

Собрав в кучу все слова и выражения, которые использовались для политических обвинений и которые отложились в голове за несколько десятков беспокойных лет, он одно за другим обрушивал их на голову Ван Иньчжи. Он словно видел её перед собой, будто согнувшееся, усеянное червоточинами деревце на популярной карикатуре. «На твоём теле червоточин нет, зато оно сплошь усыпано родинками, чёрными, отвратительными. Как небо звёздами июльской ночью. «Небеса уж звёзд полны, ярко блещет серп луны, На собрании бригады доложить обиды рады».[245]А ну выходи, Ван Иньчжи, поглядим сегодня, кто кого! Или рыбка сдохнет, или сетка лопнет. Или тебе конец, или я не жилец! Как говорится, вышли на битву два войска, и победит сильнейший. Подумаешь, голову снесут, только и делов, что шрам с плошку!»