Читать книгу "Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник"

Пока все пытались обжиться в этом странном новом мире, Ельцин боролся с консервативной оппозицией, которая, разумеется, хотела извлечь свою политическую выгоду из краха экономики. Коалицию консерваторов часто называли “красно-коричневыми”: в нее входили бывшие партийные начальники и ультранационалисты, а то и неофашисты. Для Ельцина процесс в Конституционном суде был передовой линией в сражении с реакционерами. “Идет наступление так называемых красно-коричневых, — утверждал он на судебном процессе. — Сегодня судьба России зависит не столько от президента, сколько от Конституционного суда. Любая поддержка коммунистов может дать им дополнительный козырь, активизирующий их разрушительную деятельность, которая может ввергнуть нас в гражданскую войну…”

В Москве почти никто из политиков не отваживался называть себя демократом, боясь показаться слишком западным, слишком либеральным, некомпетентным. Некоторые реформаторы-радикалы для привлечения новых сторонников даже начали разыгрывать — правда, с осторожностью — карту национализма. Молодой советник Ельцина Сергей Станкевич в 1989 году начинал политическую карьеру как радикальный демократ, но теперь называл себя “демократом-государственником”. Он решил, что для расширения политической базы ему не помешает немного националистического флера. Сам Ельцин тоже стал регулярно поминать “национальные чувства”, быстро сдружился с иерархами Русской православной церкви и отказывался заключать с Японией соглашение о Курильских островах. Ельцин понял, что народу было трудно все время что-то терять — территории, мощь, влияние в мире — и продолжать считать это победой.

Но крайне правых ельцинские маневры не впечатляли. Они считали его главным виновником распада Советского Союза и раздробления самой России. Историк Юрий Афанасьев, ставший депутатом Верховного Совета, сказал мне, что Россию несет в опасном направлении: “Прежняя система никогда уже не восстановится, но перед Россией лежат самые разные варианты будущего. Здесь может быть что-то вроде Южной Кореи или же Латинской Америки с сицилийским оттенком. Очень маловероятно, что у нас будет развитая западная демократия. Нажим государственного сектора, авторитарный уклон, — все это опасные вещи. Но самая серьезная угроза — фашизм в форме национал-социализма. А он обретает сторонников не только среди малахольных маргиналов, а в самом центре политического спектра. Российское самосознание всегда тяготело к широте и страшилось умаления. К несчастью, история России — это именно история экспансии. В русской душе заложен мощный образ — широта как богатство, чем больше, тем лучше. Но на самом деле такое расширение всегда истощало силы и благосостояние России. Бердяев был прав, когда сказал, что России всегда шло во вред ее расширение”.

До какой-то степени место партийного мифотворчества заняла ностальгия по дореволюционному русскому прошлому, по утопии, которой, разумеется, никогда не существовало. В 1992 году вышел документальный фильм Станислава Говорухина “Россия, которую мы потеряли”. Последний русский царь, которого коммунистическая пропаганда выставляла недоумком и слабаком, в версии Говорухина был широко образован, обладал военными талантами и отзывчивостью. Ленин же изображался “узкоглазым” фанатиком с “патологическими наклонностями” и, конечно, еврейскими корнями. Говорухин объяснял журналисту “Мегаполис-Экспресса”, что теперь, если случится новый путч, он не побежит к Белому дому защищать демократически избранное правительство (в августе 1991-го Говорухин у Белого дома был). “За тоталитарным режимом раскинулось море демократии, а свобода — надежный путь к фашизму”, — сказал он. Его кредо выражалось теперь знаменитыми словами царского реформатора Петра Столыпина, произнесенными перед депутатами Государственной думы: “Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия”.

Хотя, когда я ходил на “Россию, которую мы потеряли” в кинотеатр “Москва”, в зале было человек шесть, а опросы общественного мнения не показывали, что общество мечтает скинуть правительство Ельцина, в Москве появилось множество демагогов, претендующих на царский трон. Первым на сцену вышел Владимир Жириновский, откровенный неофашист, который собрал шесть миллионов голосов, почти 8 % электората, на президентских выборах, где состязался с Ельциным и четырьмя другими кандидатами. После путча я наблюдал, как в перерывах на парламентской сессии в Кремле Жириновский произносит двухчасовые монологи перед группами завороженных депутататов. Свои имперские планы он излагал с натиском и ускорением, обдавая слюной слушателей и телекамеры:

“Первым делом я разберусь с прибалтами и прочими мелкими народностями. Мне плевать, признает их там ООН или нет. Никаких вторжений, ничего такого. Я просто закопаю вдоль литовской границы радиоактивные отходы и поставлю мощные вентиляторы, и по ночам буду гнать в их сторону зараженный воздух. Днем я буду их выключать. У них у всех там начнется лучевая болезнь! Они от нее подохнут! А когда они либо все вымрут, либо приползут к нам на коленях, я остановлю это. Я диктатор. То, что я хочу сделать, плохо, но для России это хорошо. Если меня изберут, у славян будет все, чего они пожелают.

Я снова введу войска в Афганистан, и на этот раз они победят… Я восстановлю царистскую внешнюю политику… Я не буду заставлять воевать русских. Воевать будут узбеки и таджики. А русские офицеры будут просто отдавать приказы. Как Наполеон. «Узбеки, на Кабул!» А когда всех узбеков перебьют, — «Таджики, на Кабул!» Башкиры могут двигать в Монголию, там как раз туберкулез и сифилис. Остальные республики будут угодьями России. А Россия будет мозгом.

Я скажу прямо: когда я приду к власти, будет диктатура. Я обставлю американцев в космосе. Я окружу планету нашими космическими станциями, чтобы они боялись нашего космического оружия. Мне наплевать, что меня называют фашистом, нацистом… Ленинградские рабочие мне сказали: «Даже если наденешь пять свастик, мы за тебя пойдем голосовать! У тебя есть четкий план». Страх — лучшее средство заставить людей работать. Только кнут, никаких пряников. И без всяких танков на улице. Кого надо арестовать — тех арестуем по-тихому ночью. Может, придется расстрелять сто тысяч человек, но зато другие триста миллионов будут жить в мире. У меня есть право расстрелять эти сто тысяч. Право президента”.

Несмотря на поразительно высокие результаты Жириновского на выборах, большинство считало его или сумасшедшим, или провокатором, или тем и другим, вместе взятым. Но он был не единственным заядлым экстремистом. Одним из последних претендентов на роль диктатора был полковник КГБ Александр Стерлигов, обещавший народу “железную руку” и рассчитывавший, как и все они, что народ настолько разочаруется в правительстве Ельцина, что примкнет к ним.

Как-то осенью 1992 года я зашел в грязнющую редакцию газеты “День”, которая теперь была трибуной главных ортодоксов. За несколько недель до августовского путча “День” опубликовал знаменитое “Слово к народу”, передовицу, призывавшую к захвату власти. Я встретился с автором обращения Александром Прохановым и его заместителем Владимиром Бондаренко. Бондаренко рассказал, что только что вернулся из Соединенных Штатов. Его поездку частично оплачивал Дэвид Дьюк — сторонник нацизма и бывший Великий Мудрец ку-клукс-клана.

“Возможно, у Дьюка слишком крайние взгляды, — признал Бондаренко. — Мои собственные взгляды лучше сравнивать со взглядами вашего Патрика Бьюкенена”[156].