Читать книгу "Простые смертные - Дэвид Митчелл"

Мы были так взволнованы, что совсем позабыли о втором конверте, хотя в нем содержались не менее важные известия: отца Дмитрия вызывали в епископальное управление Санкт-Петербурга, где были намерены предложить ему новый пост, настоятеля церкви Благовещения на Невском проспекте, не позднее 1 июля сего года. Василиса спросила, причем вполне серьезно, уж не снится ли нам все это. Дмитрий молча подал ей письмо. Читая его, Василиса прямо на глазах помолодела лет на десять. Муж сказал ей, что ему просто не по себе, когда он думает, сколько же дяде Петру пришлось заплатить за столь лакомый пост. Но ответ на этот вопрос мы опять же узнали далеко не сразу и, разумеется, не от самого Петра Ивановича. Оказалось, что платой за это назначение был коносамент на отправку сиенского мрамора для любимого монастыря патриарха. Как известно, человеческая жестокость не знает пределов. Но столь же беспредельной, оказывается, может быть и человеческая щедрость.

* * *

С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в условиях просвещенной европейской столицы, а потому, едва мы успели устроиться в новом доме при той петербургской церкви, где отныне стал настоятелем отец Дмитрий, я с головой погрузилась в мир искусства и науки, в мир музыки и театра. Я не пропускала ни одной встречи моих приемных родителей с умными людьми, впитывая во время этих бесед каждое слово, стремясь к знаниям, как всякая неглупая девушка тринадцати лет, только что обретшая свободу. И если сама я была почти уверена в том, что мое низкое происхождение станет серьезным препятствием для проникновения в высшее общество, то, как ни странно, все вышло наоборот: это чудесным образом только повысило мне цену в салонах Петербурга и даже стало неким событием сезона в изголодавшихся по новинкам столичных светских кругах. Не успела я опомниться, как «юную госпожу Коскову из Перми, имеющую столь глубокие и разносторонние познания», постарались «проэкзаменовать» – и в умении говорить на иностранных языках, и по математике, и по литературе. Я, естественно, отдавая должное своей приемной матери, всегда всех уверяла, что именно она «вложила в меня все эти знания», широкий спектр которых объясняется тем, что я, едва научившись читать, сразу стала пользоваться великолепной родительской библиотекой и читала все подряд – Библию, словари, научные альманахи, памфлеты, поэтические сборники и всевозможную научно-популярную литературу. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что крепостные и их хозяева различаются только тем, кто в какой семье родился, тогда как скептики называли меня гусыней, которую «откармливают, чтобы впоследствии сделать fois gras», то есть закармливают меня знаниями, которые я попросту заглатываю, толком не понимая.

Однажды в октябре карета, запряженная четверкой белых породистых лошадей, проехала по Невскому проспекту, и конюший царицы Елизаветы[249]вручил моей семье приглашение в Зимний дворец. Ни Дмитрий, ни Василиса в ту ночь так и не смогли уснуть. Все мы были потрясены и восхищены анфиладой великолепных палат, по которым мы проходили, направляясь в покои самой царицы. Впрочем, моя долгая метажизнь еще несколько веков назад успела сделать мне прививку от преклонения перед роскошью. А что касается царицы Елизаветы, то лучше всего я запомнила ее печальный голос, похожий на голос бас-кларнета. Моих приемных родителей и меня усадили на длинную скамью у огня, тогда как сама Елизавета предпочла кресло с высокой спинкой. Она тут же стала по-русски задавать мне вопросы о моей жизни крепостной, затем перешла на французский, словно проверяя, сколь быстро я способна переходить с родного языка на иностранный и менять тему разговора. В итоге царица перешла на свой родной язык, немецкий, и высказала предположение, что мой круг занятий и обязанностей, должно быть, довольно узок и скучен. Я ответила, что, во-первых, аудиенцию у самой царицы никак нельзя назвать скучной, а во-вторых, я бы, честно говоря, была не слишком опечалена, если бы в светских кругах обо мне стали забывать, и Елизавета сказала, что раз так, то я наверняка прекрасно понимаю, что чувствует она, императрица, в своем дворцовом окружении. Затем она показала мне новенькое фортепьяно, только что привезенное из Гамбурга, и спросила, не хочу ли испробовать, как оно звучит. Я, не ломаясь, сыграла японскую колыбельную, которую выучила еще в Нагасаки, и эта музыка невероятно тронула царицу. Однако я совершенно смешалась, когда Елизавета спросила, о каком муже я мечтаю. «Наша дочь – еще совсем девочка, ваше величество, – обрел наконец дар речи Дмитрий, – и в голове у нее полно всякой чепухи».

«Меня в пятнадцать лет уже выдали замуж», – сказала царица, повернувшись к нему, и он снова сконфуженно умолк. А я заметила, что матримониальные отношения – это отнюдь не то царство, в которое я стремлюсь войти.

«Стрела Купидона промаха не дает, – усмехнулась Елизавета. – И вскоре ты сама в этом убедишься».

Вот уже тысячу лет, дорогая царица, его стрелы постоянно от меня отскакивают, подумала я, но вслух этого не сказала и, естественно, согласилась с ее величеством. Однако она, как ни странно, тут же почувствовала неискренность моего ответа и предположила, что я, должно быть, предпочитаю замужеству общение с книгами. С этим я охотно согласилась и прибавила, что книги, в отличие от мужей, не имеют привычки сегодня рассказывать одно, а завтра другое. Дмитрий и Василиса, слушая мои дерзкие речи, только ерзали на своей скамье, чувствуя себя неловко в роскошных, взятых взаймы одеждах. Царица, уставшая от нравов двора, где адюльтер считался чем-то вроде развлечения, смотрела как бы сквозь меня, и золотые отблески огня играли в ее золотистых волосах. «Как странно слышать столь мудрые, достойные стариков, слова из таких юных уст», – только и сказала она.

* * *

Наш визит во дворец дал толчок новой волне сплетен; теперь все решали, кто же истинные родители Клары Косковой, и это страшно расстраивало моего приемного отца; потому мы решили, что лучше свести на нет мою краткую «карьеру» салонной диковинки и временно прекратить всякую светскую жизнь. Принятое нами решение как раз совпало с возвращением дяди Петра после полугодового пребывания в Стокгольме, и его особняк на Гороховой улице стал для нас вторым домом. Жена Петра Ивановича, бывшая актриса Юлия Григорьевна, стала нам верным другом, а на устраиваемых ею обедах я имела возможность встречаться с самыми различными представителями петербургского общества, причем общества куда более высокого интеллектуального уровня и куда более интересного, чем те люди, с которым я имела дело в великосветских гостиных. В доме дяди Петра бывали банкиры и химики, поэты и театральные режиссеры, чиновники и морские офицеры. Я по-прежнему читала запоем и многим авторам посылала письма, подписываясь «К. Косков», желая скрыть свой возраст и гендерную принадлежность. В архивах Хорологов до сих пор хранятся письма, адресованные некоему К. Коскову – например, от французского терапевта Рене Ланнека, изобретателя стетоскопа, от физика Хамфри Дэви[250]и от астронома Джузеппе Пиацци[251]. Возможности поступить в университет у женщин все еще не было, но шли годы, и многие либерально настроенные петербуржцы специально приходили в дом к Черненко, чтобы побеседовать на научные темы с «этой юной, но весьма рассудительной особой», которую про себя считали синим чулком. Со временем я, впрочем, получила несколько предложений руки и сердца, но ни Дмитрий, ни Василиса не выразили особого желания со мной расставаться, да и мне не хотелось снова становиться чьей-то «законной собственностью».