Читать книгу "Повесть о любви и тьме - Амос Оз"

Кто во всем кибуце Хулда видел коньяк? Кто слыхал здесь когда-нибудь о дерзновенных женщинах и возвышенной любви?

Чтобы писать так, как пишут эти настоящие мужчины, мне следует прежде добраться до Лондона или Милана. Но как? Ведь простые кибуцники не могут, чтобы набраться творческого вдохновения, вдруг подняться и отправиться пожить в Лондоне или Милане. Чтобы был у меня шанс добраться до Парижа или Рима, я должен сначала стать знаменитым, то есть написать великолепную книгу, как те писатели. Но чтобы написать великолепную книгу, я должен пожить сначала в Лондоне или Нью-Йорке. Замкнутый круг. Ловушка.

* * *

Шервуд Андерсон вызволил меня из этой ловушки. «Освободил мою пишущую руку». Всю свою жизнь я буду благодарен ему за это. В сентябре 1959 года в серии «Народная библиотека» вышла книга Шервуда Андерсона «Уайнсбург, Огайо» в переводе Аарона Амира. Пока я не прочитал эту книгу, я не подозревал, что на свете есть город Уайнсбург, не слышал и об Огайо. Впрочем, как-то смутно я об Огайо помнил из «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна». И вот появляется эта скромная книга и совершенно потрясает меня. Всю летнюю ночь напролет, до половины четвертого утра, вышагивал я взад и вперед по кибуцным тропинкам, ошеломленный, лихорадочно-возбужденный, опьяненный, разговаривающий сам с собой вслух, трепещущий, словно влюбленный, поющий, прыгающий, плачущий — от избытка благоговения, радости и душевного подъема: я нашел.

На исходе той ночи, в половине четвертого, я оделся в рабочую одежду, обул рабочие ботинки и помчался к навесу, откуда на тракторе мы поехали на участок, называвшийся Мансура, на прополку хлопковых полей. Я выхватил из кучи мотыгу и до обеда топал вдоль борозд, опережая всех, кто в тот день занимался прополкой, словно выросли у меня крылья. Голова кружилась от счастья, я несся с мотыгой и мычал, несся с мотыгой и произносил самому себе, окрестным холмам и ветру речи, полол и полол, давал обеты и несся, воодушевленный и плачущий.

Книга «Уайнсбург, Огайо» представляет собой нечто вроде ожерелья, на которое нанизаны истории и эпизоды, произрастающие друг из друга и связанные друг с другом, главным образом, тем, что действие их происходит в одном городке, захудалом, жалком, забытом Богом. Маленькие люди заполняли эту книгу: какой-то старый столяр, какой-то растерянный мальчишка, какой-то хозяин постоялого двора и девушка-служанка. Разные рассказы были связаны друг с другом еще и тем, что герои перетекали из рассказа в рассказ: те, что были центральными героями одной истории, вновь появлялись, но уже как малозначащие фигуры, в другом рассказе.

События, вокруг которых закручивались сюжеты книги «Уайнсбург, Огайо», все без исключения были незначительными, будничными, сотканными из местных сплетен или из скромных мечтаний, которые никогда не воплощаются в жизнь. Старый столяр и старый писатель беседуют между собой о высоте какой-то кровати, а мечтательный парень по имени Джордж Уиллард, начинающий репортер местной газеты, прислушивается к их беседе, думая о своем. И есть там еще один чудаковатый старик по имени Бидлбаум, прозванный «Бидлбаум-крыло». И девушка, высокая и черноволосая, которая зачем-то выходит замуж за некоего доктора Риффи, но спустя год умирает. И Авнер Грофф, пекарь, и еще один доктор Персиваль, «крупный мужчина, с перекошенным ртом, с желтыми усами, вечно одетый в белую грязную безрукавку, из карманов которой выглядывали несколько сигарет, черных, тонких, дешевых». И еще действующие лица, вроде названных, типы, которые, как я считал до той ночи, не имеют права на жизнь в литературе, разве что в качестве проходных персонажей, вызывающих у читателя, самое большее, мгновенную усмешку, смешанную с жалостью. И вот, в книге «Уайнсбург, Огайо» в центре каждого рассказа оказались проблемы и люди, относительно которых я был совершенно уверен, что они находятся значительно ниже того, что достойно стать литературой: ниже ее минимального «проходного балла». Женщины у Шервуда Андерсона вовсе не были отчаянно-дерзновенными, они не были даже таинственно-соблазнительными. Мужчины не были ни решительными, ни смелыми, ни молчаливыми, ни погруженными в раздумья, они даже не были окружены клубами дыма и мужественной печалью.

* * *

Так рассказы Шервуда Андерсона вернули мне то, что отбросил я, когда оставил Иерусалим. По сути, это было даже не то, что оставил я за своей спиной, это был прах, который попирали мои ступни во времена моего детства, а я даже ни разу не удосужился нагнуться и коснуться его. Убогость, окружавшая жизнь моих родителей. Слабый запах клейстера, смешанный с запахом селедки, всегда сопровождавший супругов Крохмал, чинивших игрушки и склеивавших кукол. Квартира учительницы Зелды — с ее коричневой полутьмой и этажеркой из фанеры. И дом писателя Зархи, больного-сердечника, чья жена Эстер вечно страдала мигренями. И закопченная кухня Церты Абрамской. И две птицы, которых Сташек и Мала Рудницкие держали в клетке в своей комнате: облысевшая живая птица и птица, сделанная из шишки. И стая домашних котов учительницы Изабеллы Нахлиэли, и Гицель, муж учительницы Изабеллы, кассир со всегда открытым ртом из лавки потребительской кооперации. И старый грустный Стах, тряпичный щенок моей бабушки Шломит, обладатель грустных глазок-пуговиц, тот самый щенок, в которого запихивали шарики нафталина из опасения, что заведется в нем моль, и которого нещадно лупили, выколачивая из него пыль, пока в один прекрасный день он не надоел, и тогда его завернули в старую газету и выбросили в мусорное ведро…

Я понял, откуда я пришел: изнутри клубка, в котором сплелись неуверенность, печаль, претенциозность, тоска, насмешка, бедность, провинциальная многозначительность, сентиментальное воспитание, идеалы, давным-давно канувшие в прошлое, подавляемые страхи, покорность и отчаяние. Этакое прокисшее домашнее отчаяние. Я пришел из мест, где мелкие лжецы прикидываются опасными террористами, героическими борцами за свободу, где несчастные переплетчики изобретают универсальные формулы Избавления, где зубные врачи под великим секретом сообщают всем своим соседям о продолжительной личной переписке со Сталиным, где учительницы музыки, воспитательницы детских садов и домохозяйки, заливаясь слезами в своих постелях, томятся и тоскуют по ночам по жизни, наполненной искусством и бурными чувствами, где люди, одержимые манией писательства, все пишут и пишут возмущенные письма в редакцию профсоюзной газеты «Давар», где стареющие пекари видят в своих снах Рамбама или Баал-Шем-Това, где профсоюзные функционеры, лицемерно поджав губы, открывают социалистической партии «МАПАЙ» глаза на всех остальных обитателей квартала, где кассиры, работающие в лавках и кинотеатрах, из ночи в ночь сочиняют стихи и брошюры…

И здесь тоже, в кибуце Хулда, был животновод — специалист по истории анархистского движения в России; был учитель, внесенный под номером 84 в список кандидатов от партии «МАПАЙ» в Кнессет второго созыва; была красавица-портниха, любительница классической музыки, которая каждый вечер рисовала пейзажи родной бессарабской деревни — какой она запомнилась ей, эта деревня, прежде чем исчезнуть с лица земли… И был еще стареющий холостяк, любивший сидеть в одиночестве на скамейке под вечерним ветерком и смотреть издалека на маленьких девочек, и был водитель грузовика, обладатель красивого тенора, втихомолку мечтавший об опере, и два завзятых идеолога, вот уже четверть века осмеивающих друг друга и устно, и письменно… И женщина, слывшая в юности первой красавицей в своем классе, там, в Польше, даже появившаяся однажды перед кинокамерами, а теперь она день за днем сидит за продуктовым складом, сидит на грубом табурете, в широком фартуке, толстая, неухоженная, с красной кожей: целый день она нарезает огромные груды овощей, время от времени утирая краешком своего фартука то ли слезу, то ли пот, то ли смесь того и другого…