Читать книгу "Иноземцы на русской службе. Военные, дипломаты, архитекторы, лекари, актеры, авантюристы... - Валерий Ярхо"

К тому моменту, когда первая для Фаренсбаха война окончилась, ему едва исполнилось шестнадцать лет. С окончанием боевых действий в Венгрии наемники остались без работы, и юный воин в 1566 году отправился сначала в Голландию, а когда и там ничего не подвернулось, вернулся в Ливонию и нанялся «гофлейтом» — конным стрелком — в отряд, которым командовал шведский полковник Клаус Курсель, приходящийся Фаренсбаху, судя по фамилии, родней по материнской линии.

Никакой войны в то время не было, а так как в подобных случаях жалованье наемникам платили нерегулярно, господин полковник и его офицеры, недовольные постоянными задержками выплат, решили поправить дело силой. Гофлейты Курселя в субботу 7 января 1570 года внезапно атаковали замок Ревеля, захватили врасплох гарнизон, состоявший из шведских ландскнехтов, а губернатора со всем его семейством объявили своими пленниками, пообещав, впрочем, их отпустить после выплаты жалованья.

Но успех притупил их бдительность, чем шведы и воспользовались. На Страстной неделе они устроили так, что к услугам ландскнехтов оказалось море дармовой выпивки; они перепились и почти без сопротивления отдали замок обратно. Захваченных в плен Курселя, его брата Хенрика, ротмистра Юргена Укселя и других офицеров судили. 3 июня 1570 года Клауса Курселя и троих его наиболее рьяных соучастников казнили отсечением головы. Других оставили в живых, но долгие годы продержали в темницах. Лишь немногим удалось выкрутиться из этой передряги, и среди них был Юрген Фаренсбах. Ради этого они отдали все ценное, что у них было: оружие, драгоценности, одежды и все прочее. Оставшимся в одном исподнем гофлейтам позволили выбраться за стены крепости через выгребные ямы ретирадных мест замка.

В прямом смысле слова искупавшись в дерьме, Юрген спешно покинул Ревель и скрылся в одном из имений своей семьи. Но, отмывшись и осмотревшись вокруг, молодой человек сообразил, что засиживаться в поместье ему не с руки — если решат его искать, то, уж конечно, найдут. Он стал думать, куда податься, и тут очень кстати до него дошел слух о наборе людей в стражу принца Магнуса, направлявшегося в Москву.

В этом качестве он выехал из Ливонии совершенно беспрепятственно, но его новое безмятежное состояние продолжалось недолго. По дороге в Москву свита Магнуса была замечена в грабежах русских горожан, и, когда 10 июня 1570 года принц достиг русской столицы, там уже было известно об этих печальных происшествиях. Дабы не омрачать своих прекрасных перспектив, Магнус не стал выгораживать тех, кого обвиняли в грабежах, и вместе с другими мародерами Юрген Фаренсбах угодил в одну из московских тюрем.

Миссия принца Магнуса увенчалась полным успехом: его торжественно встретили, он дал клятву верности московскому царю и был объявлен ливонским королем. Состоялась помолвка Магнуса с Евфимией Старицкой, за которой Иван Васильевич посулил в приданое помимо всяких полагавшихся невесте вещей еще и пять бочек золота. Правда, этому браку не суждено было свершиться, так как уже в ноябре того же 1570 года княжна скоропостижно скончалась. Но для русского царя даже это не стало помехой на пути к намеченной цели — взамен умершей Евфимии Магнусу предложили руку ее младшей сестры Марии, и тот согласился. В конце концов, это был династический брак, и для ливонского короля не так уж и важно было, какая именно из племянниц русского царя станет его супругой. Было, правда, обстоятельство, перед которым пришлось пасовать сильным мира сего, — принц Магнус достиг тридцатилетия, а его новой невесте едва пошел одиннадцатый годок, из-за чего решили со свадьбой повременить. Их повенчали 12 апреля 1573 года в Великом Новгороде, причем двумя обрядами — православным и лютеранским, так как Марии запретили менять веру. На этой странной свадьбе главный ее устроитель царь Иван Васильевич очень веселился в своем особенном стиле: вместе с молодыми иноками он плясал под распев «Символ веры» св. Афанасия и, отбивая такты, своим знаменитым жезлом лупил гостей по головам.

Впрочем, всему этому еще только предстояло свершиться. Пока же объявленный ливонским королем датский принц Магнус отправился в Ливонию добывать мечом свой трон у шведов, а Фаренсбах и его товарищи, брошенные своим патроном на произвол судьбы, остались в московской темнице. Однако долго томиться в неволе не пришлось — освобождению поспособствовали события, угрожавшие Московскому царству полнейшим разорением.

Новый Батый

В 1569 году Великое княжество Литовское и Польское королевство заключили Люблинскую унию, объединившись в единое государство Речь Посполитую, дабы дать отпор русской экспансии в Прибалтике. Союзником Речи Посполитой стал крымский хан Девлет-Гирей, грезивший возвращением Казанского и Астраханского ханств под руку мусульманского владыки.

Момент для удара Девлет-Гирей выбрал очень удачно, когда большая часть русских войск находилась на ливонских рубежах. Да к тому ж внутри страны случился неурожай и, как следствие, голод. Скоро голод перешел в мор, и местами в опустелых селениях одичавшие псы во дворах рвали тела умерших хозяев домов, которых похоронить некому было. Затем навалилось дотоле невиданное моровое поветрие — окаянная бубонная чума. При первых признаках эпидемии ее попытались остановить, запретив людям переходить из мест, охваченных болезнью, туда, где ее еще не замечали: всюду на больших и малых дорогах, возле городских ворот и монастырей выставили вооруженную стражу, которая без долгих разговоров всякого «перехожего человека» убивала на месте. Но даже такие жестокости не смогли остановить распространение болезни. В одной только Москве каждый день умирало от 500 до тысячи человек. Умерших хоронили прямо во дворах их домов, потом, опасаясь возиться с трупами, стали бросать умерших в домах, которые поджигали. Тех, кто умирал прямо на улицах, свозили за город, где рыли большие ямы, в которые без гробов валили покойников, хороня по нескольку сот тел в одной братской могиле.

Страх перед ужасной болезнью, обуявший людей, затмевая рассудок, порождал невероятную лютость, что приводило к диким расправам над теми, в ком по какой-то причине углядывали причину мора. Первой жертвой болезненного умоисступления стала невинная скотина — слон, подаренный царю Ивану персидским шахом Тахмаспом. Приведенный в Москву, этот слон был помещен возле Никольских ворот Китай-города, где на потеху публике было устроено подобие зверинца. При слоне состоял специальный служитель — приведший его в Москву погонщик-индус, которого по незнанию считали арабом, — умевший обращаться с огромным существом необычайно ловко. До поры слон и его погонщик превосходно чувствовали себя в Москве — на содержание слона выделяли порядочные средства, а индус получал от казны хорошее жалованье. Но именно зажиточность восточного гостя навлекла на него первую беду, поманив соблазном московских разбойников, — компания кабацких игроков в кости ограбила дом слонового мастера и убила его жену. Сам погонщик выжил, но, как оказалось, нападение лихих людей было не самым страшным испытанием из тех, что припасла ему чужбина. Когда в Москве объявилась чума, кто-то усмотрел ее причину в слоне — якобы странная скотина занесла моровое поветрие. По приказу царя животное вместе с несчастным индусом — и без того уже ограбленным и потерявшим жену — выслали в Городецкий посад под Тверь, где слона поместили в сарае, обнесенном тыном из бревен. Но и там слону с погонщиком не было покоя — толки на их счет не прекращались, а потому царь Иван приказал убить слона и взять индуса в застенок. Однако, когда посланный с этим поручением опричник прибыл в посад, проводник уже помер, а слон разнес сарай и, проломив тын, сбежал. Но ушел он не далеко — по одному ему известным приметам он отыскал могилу погонщика и, улегшись на нее, предался безнадежной тоске, не делая никаких попыток защищать себя, когда опричник с окрестными крестьянами явились его казнить. Слона убили прямо на могиле индуса, а в качестве доказательства, что приказ исполнен, царю доставили бивни, выбитые из черепа уже мертвого животного.