Читать книгу "Мой продуктивный мозг. Как я проверила на себе лучшие методики саморазвития и что из этого вышло - Кэролайн Уилльямс"

Негативные когнитивные искажения часто вредны, хотя возникли они не без причины: ими было удобно пользоваться, когда судьбы вершили большие зубастые хищники и незнакомцы с дубинками, — отличная экономия времени, если нужно действовать быстро. Оборотная сторона бессознательной природы подобных искажений в том, что наши представления о мире — безопасен ли он, или стоит трястись над каждым шагом — кажутся нам точным отображением реальности, хотя на самом деле это далеко не так. И если вы хотите изменить свой взгляд на мир, если вам не хочется всю жизнь конфликтовать, преждевременно поседеть и сойти в могилу во цвете лет, — этого не так уж сложно добиться.

Нам повезло, ведь мелочи вроде границы между сознанием и бессознательным не мешают работать законам нейропластичности; а Фокс и ее коллеги ищут способы перевести проблемные когнитивные искажения в позитивное русло. По-моему, это вполне достойная задача. Особенно учитывая, что некоторые исследования доказали: чтобы вредные когнитивные искажения уступили место позитивному взгляду на жизнь, достаточно всего несколько минут в день посвятить определенной психологической компьютерной игре.

Эта область исследований до сих пор порождает жаркие споры. Но мне хочется верить оптимистично настроенным исследователям, отчасти потому, что они относятся к тревожному темпераменту как к систематической ошибке мозга, а не фундаментальной черте личности его обладателя. А это важно, ведь если быть предельно честной, я понимаю: тревога так надоедает мне, потому что на самом деле я не такая. По жизни я скорее склонна к риску (журналист-фрилансер — профессия не для слабаков), большинство знакомых считают меня оптимисткой. Недавно в школе, где учится мой ребенок, другая мамочка назвала меня «супермамой» — и я сомневаюсь, что это был сарказм. Так что, по-видимому, я произвожу впечатление человека, у которого все под контролем. Никто, кроме меня, не знает о негативизме, постоянных переживаниях и беспокойстве, которые скрываются внутри. И, честно говоря, очень меня бесят.

Еще в Бостоне я узнала, что у меня высокие показатели личностной тревожности (это также называют невротизмом, что звучит довольно сурово). Исследования показывают, что люди с таким уровнем тревожности часто склонны к негативным когнитивным искажениям — то есть они все время подсознательно оценивают окружение на предмет наличия угроз. Они также с большей легкостью зацикливаются на мыслях об опасности, раз за разом оценивают ситуацию все пессимистичнее и оттого волнуются еще сильнее. Мне это тоже свойственно, и я даже знаю почему. Когда мне было девятнадцать, отец погиб в автокатастрофе. На протяжении следующих двадцати лет я развивала работающий на 360 градусов детектор опасностей — особенно таких, которые появляются внезапно и могут забрать у меня любимого человека.

Возраст, когда случилась трагедия с моим отцом, может объяснить, почему этот жестокий урок жизни так глубоко засел у меня в мозге. Уже давно предполагалось, что в юности мозг особенно пластичен. В конце концов, это время становления независимости личности, которая напрямую зависит от того, как быстро человек учится на своих ошибках. Исследования показали, что в юности ярче сохраняются воспоминания, выше чувствительность к стрессу и больше времени уходит на восстановление после эмоциональных потрясений‹‹2››. Сочетание этих факторов отлично объясняет, почему с тех пор непредвиденная опасность так прочно засела в моем мозге. Тем не менее даже в минуты, когда все мое существо находится под властью страха, я знаю, что ощущаемая мной паника непропорциональна реальной степени угрозы. Если муж, отбыв в командировку, не присылает мне СМС сразу же после того, как самолет должен был приземлиться, и я начинаю проверять, не случилось ли аварии, — разве это кому-то приносит пользу? Какая польза для моего сына в том, что я сжимаюсь от страха каждый раз, когда он подходит близко к дороге или даже смотрит в сторону входной двери? Да и потом я начинаю переживать, что такое мое поведение только увеличивает вероятность трагедии — например, я могу случайно толкнуть его под машину, когда подбегу, чтобы увести его с края обочины…

Кроме того, я всегда ожидаю худшего, даже если предпосылок для этого мало. За месяц до поездки в Оксфорд я отправила Илейн Фокс несколько электронных писем, в которых описывала свой проект и спрашивала, хочет ли она поучаствовать в моей миссии по перепрошивке мозга. Я прислала ей аннотацию книги и ссылку на одну из моих статей, посвященную теме, которую хотела обсудить с ней. А в ответ — тишина…

Ее можно было объяснить тем, что Илейн занята. Логично. Но в моей голове роились другие мысли: а) она думает, что меня можно просто проигнорировать, потому что книга глупая и ее все равно никто не будет читать; б) она читала мои статьи и считает меня худшим научным журналистом в мире; в) ей настолько безразличен мой проект, что она просто переслала письмо коллегам-исследователям, и теперь они от души смеются над глупой журналисткой, которая никак не оставит ее в покое.

Как же я поступила? Ну, я добавила ее номер в список контактов и дважды так и не набралась смелости ей позвонить (ведь, очевидно, она не хочет со мной разговаривать). Я подписалась на нее в Twitter, просто чтобы вовремя заметить возможный пост об очередном предложении от писателя нейрочуши. Я то кипела от злости (ведь это же грубо — просто игнорировать мои письма!), то вела с ней возмущенные воображаемые беседы: доказывала свои заслуги в области научной журналистики или очень спокойно реагировала на предложение оставить ее в покое. Серьезно! Я переживала не меньше, чем когда много лет назад впервые позвонила парню, чтобы позвать его на свидание (забавное совпадение, ведь его фамилия тоже была Фокс). Я тогда почти довела себя до сердечного приступа, но все же набрала его номер (на тот момент у него уже была девушка, но мы подружились и через несколько лет даже недолго встречались…).

И что бы вы думали? Когда я в конце концов позвонила Илейн Фокс, она оказалась невероятно милым человеком. Илейн извинилась, что не ответила, потому что была просто погребена под огромным объемом работы, которую не успевала сдать в срок, — она до сих пор по уши в делах, потому что готовит всю лабораторию к переезду летом. Но проект мой ей понравился, и она пообещала найти время и всесторонне обсудить его где-то через неделю. Вопрос: зачем я так переживала? Неделями я захлебывалась в эмоциональном водовороте, а могла ведь заняться чем-то полезным. Написать вступление к этой книге, например.

Я постоянно делаю что-то в этом роде. Хотя это никогда не останавливало меня на пути к поставленным целям, было бы намного удобнее отказаться от бесконечного самобичевания — и просто заниматься делом. Нужно смотреть правде в глаза: нет ничего глупее, чем так изводить себя, пытаясь связаться с человеком, который занимается лечением тревоги.

Конечно, я допускала, что мои невротические тенденции могли не иметь никакой связи с когнитивными искажениями. Так что, ожидая ответа Илейн Фокс, я зашла на ее сайт‹‹3››, на котором размещены два теста: один направлен на выявление когнитивных искажений, а другой измеряет склонность к оптимизму и пессимизму. Ради интереса я попросила Джолиона тоже пройти эти тесты. Наши результаты приведены в табл. 1.