Читать книгу "Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили"

– Рассказ называется «Лучшие люди». Однажды наш любимый надзиратель ушел в положенный ему отпуск – он ведь тоже был человеком! Вот именно, он был человеком и даже имел мать. Именно эта самая мать, увидев своего давно отсутствовавшего сына, подробно расспросила его обо всем, и о том, и о сем. Долго беседовали мать с сыном. Были выпиты два литра водки, съедены двести граммов сала и полбуханки черного хлеба. Хоть наш надзиратель и выпил много, но он был непростой человек, он на самом деле был «нашим надзирателем», поэтому он даже матери не открыл ни одной государственной тайны и, конечно же, не признался ей, в какой зоне служил. После продолжительной и плодотворной беседы в конце концов мать дошла до единого, классического текста советских кухонь: «Что происходит, куда все катится? Где люди, которые могут спасти страну?» Тут, оказывается, наш надзиратель не выдержал и, глубоко вздохнув, спокойно сказал любимой матери: «Я знаю, где эти люди, я их каждый день вижу. Я их надзиратель».

Премию присудили Генриху. Победитель опустил доставшийся в качестве премии чай в термос, добавил спичечную коробку собственного чая, налил из «Титана» кипяток и затем почти полчаса занимался «женитьбой» чая, пока не добился желаемой крепости. Первый и единственный стакан, естественно, был выпит за талантливого автора и упоминаемых в его рассказе хороших людей. Тамадой скороспелого застолья был я, и тост – более длинный, чем победивший рассказ, – был одобрен.

Генрих родился в Тбилиси, на Земмеле. Говорил: «Я и тбилисец, и армянин, но отнюдь не «тбилисский армянин» – это другой феномен, для этого надо на Авлабаре родиться. Его семья жила на бывшей Московской, ныне улице братьев Какабадзе, и ребенком он начал учиться в известной 51-й школе, но именно в это время его отца перевели в другую воинскую часть, и семья уехала из Тбилиси. Он великолепно знал район Земмеля и имел на эту тему интересные беседы со мной и с Джони Лашкарашвили. Генрих великолепно знал истории маленьких улиц, поражая нас этим. Например, от него я впервые узнал, что с Земмеля на мою Ведзинскую улицу можно было попасть, не выходя на Руставели и «Верхнюю дорогу». Освободившись из тюрьмы, я проверил описанный Генрихом маршрут и позвонил ему в Харьков: дескать, я воспользовался твоим маршрутом, дошел от твоего до моего дома, даже не думая выходить на проспект Руставели и «Верхнюю дорогу».

От меня он узнал о замечательном тбилисском писателе Агаси Айвазяне. И это я дал ему прочесть тот удивительный рассказ – «Евангелие от Авлабара». Он мне его вернул через два дня и сказал, что рассказ ему больше не нужен – выучил наизусть. Рассказ небольшой, но я, как педагог с уже достаточным стажем, слово «наизусть» все же воспринял как синоним выражения «близко к тексту», до того пока Генрих не начал:

«Из Авлабара видно все. Весь Тбилиси со своими узкими улочками: Шайтан-базар, Эриванская площадь, Мыльная улица, Нарикала, церковь святого Саркиса, Сиони, греческая церковь… Из Авлабара видны дома господ Хатисова, Мелик-Казарова, Караван-сарай Тамамшева, театры Тер-Осипова и Зубалова, серные бани…»

Генриху особенно понравился винный духан Саркисова, где «опьянение двугривенный стоит». Это значит, пишет Айвазян, что «не вино стоит двугривенный, двугривенный стоит «утопление в вине». Пей сколько сможешь, плати лишь двугривенный». Этот рассказ о незадачливой любви Мирзы Асатряна Генрих часто читал и другим в доказательство того, что любовь – дело крайне ответственное, что любимая женщина способна как благодатью тебя переполнить, так и опозорить на весь мир. Между тем до своей влюбленности Асатур-хан славился на весь город: он был самым умным, самым образованным – одним словом, ходячей библиотекой. В районе Сололаки говорил по-армянски, в районе Ваке – по-грузински, во дворе церкви – на грабаре, с мастерами сирачханы – на ашхарабаре, на Дворцовой площади – по-русски, на Турецком мейдане – по-персидски, на Кирпичной площади – по-немецки, с авлабарцами – на авлабарском языке.

Тут вмешивался Джони Лашкарашвили и говорил:

– Как много у вас языков, слушай, тут вам армянский, тут вам грабар, тут вам ашхарабар, тут авлабарский, и вы на всех этих языках без конца плачете.

– Это на меня не распространяется, Джони-джан, я человек веселый, в «одиночке» Нодара Думбадзе по-грузински читал и умирал со смеху.

– Как так! И ты все понимал? – не верил Джони.

– А что там было не понять? Что Серапиона опоросилась или что Илларион Мурада подстрелил?

– Раз ты так Нодара Думбадзе любишь, об этих наших преступниках он одну фразу написал, так, может, заодно ты и ее знаешь? – спросил я. – Когда побывавшего в плену грузина привели на допрос, он сделал такое заявление: «Не знаю, как я в плен попал. После того как в Саджавахо военный комиссар Евгений Кутубидзе меня в вагон посадил, потом дверь мне открыл немец».

Генрих в это время пил чай, он поперхнулся, у него перехватило дыхание, он стал задыхаться, и нам пришлось приводить его в чувство: чуть было человек не умер со смеху. Впоследствии эту историю он рассказывал военным преступникам, но никого из них так и не рассмешил, похоже, смеяться над «попаданьем в плен» могли разве что отправленные Евгением Кутубидзе либо оставшиеся дома гурийцы – ну и весельчак Генрих.

В годы пребывания на свободе он, оказывается, успел посмотреть фильм «Мимино» и, конечно же, наизусть знал популярные диалоги оттуда. Так что мы с Генрихом часто пользовались этим «киноязыком».

– Леван-джан, «я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся», – начинал Генрих в стиле Фрунзика и рассказывал какую-либо поучительную или душещипательную историю. Интересно, как тот, кто написал диалоги этого фильма, остался жив, когда их писал, и как не умер со смеху. Когда я сказал Генриху, что автор сценария – Резо Габриадзе, он обрадовался: «Я этого человека по Москве знаю». Однако не сказал, откуда и каким образом. Таким уж он был человеком, лишнего никогда говорил. Между тем он явно хорошо знал Габриадзе.

Генрих побывал во многих зонах и «пересылках» (этапных тюрьмах), встречал огромное количество заключенных, ведал удивительные вещи. Янков был в курсе, что в какой книге было написано, Джони был осведомлен, сколько в какой стране жило мужчин, женщин и детей, а Генриху было известно, чем жили люди в некоем городе, селе, на определенной улице, в каком-то районе, регионе или на целом континенте. Будучи истинным кавказцем, он хранил много историй – с тем чтобы сложить их в уникальный тост. Как-то в одной тюрьме он, оказывается, встретился с бывшим прокурором Киева, по требованию которого суд вынес приговор, поразивший даже нашего много видавшего Генриха: человека приговорили к пяти годам заключения за то, что он «подрывал авторитет колхозного строя тем, что, имея новые сапоги, продолжать ходить в старых». Генрих смеялся, рассказывая об этом, потому что сам прокурор тоже оказался в тюрьме! И делал неожиданный вывод, вкладывая его в тост: «Так выпьем же, друзья, за старые сапоги и валенки Левана Бердзенишвили!»

(Мне скоро предстояло выйти на волю, и многие из моих солагерников оценивающе поглядывали на мои валенки.)

Я уверен, Генрих был блестящим педагогом. Он объяснял сказочно и «подавал материал» очень живо и образно, никогда не усложняя того, что собирался сказать, и презирая «мудреные» туманности. У преподавателя Харьковского высшего авиационного инженерного училища майора авиации Алтуняна наверняка были лекции «широкого диапазона». Но при этом он был человеком, видящим и ценящим контекст. Как-то раз Генрих спросил меня, не думал ли я о том, что Руставели и Ричард Львиное Сердце – современники и, возможно, даже были известны друг другу, но уж общих знакомых-то они наверняка имели – есть же вот у меня таковые с академиком Сахаровым!