Читать книгу "Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич"

– Выбросить его из деревни!»

XVIII

«…его и выбросили из деревни.

Но почему? Разве Амансульта не поддерживала неистово идею нового святого странствия? Разве не хотела она как можно быстрей освободить гроб Господень и изгнать всех неверных из Святой земли? Разве сам великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III неустанно не зовет паладинов к новому походу? Разве, наконец, родной отец Амансульты барон Теодульф не томится в неволе у сарацинов?

Почему Амансульта приказала выбросить серкамона из деревни?

Ганелон не понимал. Истомленный духотой дня, он поднял голову.

Смеркалось. Неужели Амансульта все еще спит в траве? Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни листком, Ганелон поднялся чуть выше по склону. Сейчас он увидит спящую Амансульту. Сейчас он увидит ее прекрасные смеженные сном глаза, ее волнистые волосы, может, обнажившееся плечо. О, дева Мария! О, Иисусе сладчайший!

Вдруг долгий пугающий скрип донесся со стороны пруда, оттуда, где на берегу спала Амансульта. Очень долгий, пугающий, даже не скрип, а скрежет, как это иногда бывает, когда по мощеной камнем дороге волокут тяжесть. Голос ада, заставивший смолкнуть птиц. Стон, рвущийся из земного чрева.

Ганелон осторожно выглянул из-за кустов.

За то время, пока он спал, верхний пруд заполнился почти по самые берега, кое-где вода перекатывалась через край плотины. Зачем такое Амансульте? Зачем она это сделала? Верую в Бога Отца Всемогущего, прошептал про себя Ганелон. В Творца неба и земли. И в Иисуса нашего, который был зачат от Духа святого, родился от Марии Девы, страдал при Понтии, был распят, умер и погребен, сошел в ад, а в третий день воскрес из мертвых, взошел на небеса и ныне сидит одесную от Бога Отца Всемогущего. Верую!

Он снова выглянул из-за кустов.

Амансульты возле плотины не было.

Только в густой траве белел уголок забытого ею платка.

Наверное, Амансульта давно проснулась, сделала свое неизвестное дело и ушла. Может, она уже вернулась в замок. Наверное, он, Ганелон, прозевал ее уход. Но этот странный скрип! Этот подземный скрежет! Белые известняковые скалы здесь поросли густым мхом. Мощный, как бы стеклянный поток воды свергается с плотины, рискуя подмыть основание и без того давно покосившейся старинной башни Гонэ.

Говорят, когда-то здесь стоял замок Торквата. Говорят, когда-то под стенами древнего замка старый петух отложил яйцо в теплый навоз, и это снесенное петухом яйцо высидела белая жаба, и на свет появился василиск – полуметровая змейка, желтая, как знамя неверных, с белым пятном на голове и с тремя утолщениями на лбу, как корона. Известно, василиск убивает одним взглядом, от его ужасного дыхания сохнет на корню и возгорается трава, плавится камень.

Дева Мария, ужаснулся Ганелон, здесь все мертво!

Что может так ужасно скрипеть и скрежетать в земных недрах?

Что может издавать столь ужасный подземный стон? Все суставы, сочленения и связки Ганелона вдруг начали нервно подергиваться в некоей таинственной лихорадке, дрожать, подрагивать. Ступни и колени вдруг с силой вывернуло. Он упал на землю. Каждая мышца вздулась, как каменный шар.

Это было очень больно, но Ганелон еще не кричал.

Как молнией, он был поражен внезапным ужасом, порожденным подземными звуками и исчезновением Амансульты. Он чувствовал, как его левый косящий глаз провалился теперь так глубоко, что цапля не достала бы его из глазницы своим длинным клювом, а другой, наоборот, – выкатился, как у вола. И рот растянулся в неправильной нечеловеческой улыбке. И било Ганелона многими молниями многих ведьм, не раз, наверное, вершивших шабаш на этом склоне.

Ведьма, ведьма, умирая, дергаясь, шептал Ганелон.

Он как бы видел перед собой летящую походку Амансульты, ее холодный и презрительный взгляд, ее волосы, тоже летящие за плечами. Удары сердца теперь были так громки, что закладывало уши. Лес. Пруд. Зеленый склон горы. Ганелон знал здесь каждый овражек, каждый камень, каждый бук, каждую пещеру в изъязвленных провалами скалах. Ночью, когда густеют тени под деревьями, когда копыта осторожного коня бесшумно тают в невидимых мягких мхах, Ганелон мог пройти с закрытыми глазами через любое место горы, но сейчас и при свете он перестал узнавать знакомое. Багровое полыхание било в глаза. В низком небе над собой он различал только что-то вроде длинных облаков, тянущихся с захода, сплющенное солнце меж ними и двух рыцарей, черного и белого, идущих с мечами друг на друга.

О, пусть победит белый рыцарь. Тот, у которого на плече нашит крест.

Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, шептал Ганелон. Прости нам все грехи. Сумерки безвидны, пусты. Черные тьмы скрежещут над безднами».

XIX

«…бедный Моньо, бедный Монашек!

Ганелон явственно чувствовал чужие холодные тонкие пальцы на своем освобожденном от рубашки плече. Он не хотел, чтобы эти пальцы касались его плеча. Он чувствовал, что все вокруг овеяно дьявольскими чарами. Он все еще дрожал. Собрав все силы, попытался встать, но сил хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.

В небе черный рыцарь теснил белого. Мир погибал. Божий порядок рушился.

Ганелон знал: мир вокруг должен стоять твердо, как он стоял при первых отцах церкви. Он умирал, но, зная такое, пытался бороться с судорогами, все еще потрясающими его тело, а чужие тонкие холодные пальцы, кажется, помогали ему, они поглаживали, разминали онемевшие мышцы.

Ганелон не должен был умереть, теперь он сам это чувствовал.

Ведь пока он жив, он хотя бы своими мыслями помогает белому рыцарю в небе.

Ведь если он умрет и не сможет помочь белому рыцарю хотя бы мыслями, в несчастный замок Процинта впрыгнет белая жаба, которую слабые духом примут за доброе знамение и потянутся к ней – целовать зловонную пасть жабы. А жаба от этого раздуется до размеров гуся, и на ее мерзкое кваканье явится удивительной бледности дьявольский человек. Он будет сильно истощен, почти без мяса на костях. У него будут черные, как угли, глаза, и Амансульта, нагая, бесстыдно и безвольно выйдет ему навстречу. И дружинники, и дворовые, и старая служанка Хильдегунда, и лесники, и кравчие, и кузнецы, и Гийом-мельник с тоской увидят, как с адским хотением Амансульта на глазах у всех начнет похотливо совокупляться с удивительной бледности дьявольским человеком. И каждый, кто такое увидит, забудет всякое воспоминание о Святой римской церкви. Вера уйдет из проклятых мест.

– Бедный Моньо, бедный Монашек!

Ганелон закричал. Его корчило. Пена летела с закушенных губ, но белый рыцарь в небе услышал крик Ганелона и начал теснить черного.

«У тебя теперь никогда не будет друзей…» – смутно слышал Ганелон сквозь собственную боль, сквозь собственное страдание некий голос. И этот голос был уже совсем не тот, который только что повторял: бедный Моньо, бедный Монашек. И пальцы, с силой растиравшие его кожу, теперь уже тоже не были чужими тонкими пальцами. Наоборот, теперь это были сильные мужские пальцы, они были горячие и сухие, и голос слышался сильный, мужской. «У тебя теперь никогда не будет друзей, никого, кроме братьев по духу. Запомни! Ты никогда не познаешь никакой другой любви, кроме любви к Господу. Запомни! Блаженный Доминик призывает тебя к Делу. Запомни! С этого часа, брат Ганелон, твоя жизнь посвящена Делу. Запомни! С этого часа ты наш вечный тайный брат, и дело твое – спасение душ заблудших».