Читать книгу "Рейд "Черного Жука" - Алексей Горяйнов"

Учел я и этот шанц. Что, думаю, может знать Демитрий, кроме пустяков. Однако бережно – не денежно.

Наисправедливейше обдуманы пословицы старыми людьми, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. На другой день всю до зернышка тысячу вывез я на ссыпной пункт, хорьку.

А тут в Олечье базар назавтра как раз. Вали, думаю, хорек. Наираненько еще дураков подсчитывать. Я ж, думаю, твое наисугубейшее ко мне вниманье отведу в сторонку.

И вот выкинул я, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, номерок ему отменный, хорьку.

Выезжаю я на базар, распрягаю, поднимаю кверху оглобли, а на оглобли – красный плакат: «Добровольно вывез две тысячи восемьсот пудов хлеба и вызываю на социалистическое соревнование нижеследующих зажиточных гражан».

И перечислил лиц с десяток. Да напоследок еще примазал: «Позор укрывателям». А наиотменно конкурента моего олеченского – мельника Лысанушку наижаднейшего. Искарьёт, дьявол Лысанушка. Одиннадцать коров, а семью свою снятым молоком кормит, и на всех двое валенок.

Так я предвидел, что намек мой поймет полномоченный хорек, вызовет меня и опросит об имуществе перечисленных мною лиц.

Вечером вызывает хорек. На бумаге у него все мои лица переписаны.

– Как, спрашивает, они по имуществу?

– Как, говорю, сами видите как. Не везут кобылки – погонять надо. А наиотменнейше Лысанушку. Наутро Лысанушка ко мне:

– Три, докладывает, тысячи наложили.

А я ему на ушко:

– Побожишься, что смолчишь – штуку шукну тебе.

– Побожусь… через детей поклянусь.

– Не вези, – шепчу. – Аль не сообразил башкой, что полномоченный меня нарочно выставил, чтоб вас подзадорить. Да смотри у меня, чтоб ни-ни…

Лысанушка мой и уперся. Его и добром, его и страхом.

– Не повезу, да и только.

А кроме того, и секрета не удержал. Потому-де робко одному-то отказаться, а уж со всеми-то веселей. И другие перечисленные в моем плакате лица уперлись. Хорек, однако, наимгновеннейше выездную сессию призвал. И все мои нижеперечисленные, как орешки, защелкали у него на зубах.

И мне вроде отменнейше легче без Лысанушкиной мельницы.

Опять, думаю, слава наимилосерднейшему, сквитал в своем хозяйстве.

Так не тут-то было, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Затеял на днях этот хорь Оглоблин «комунию артельную». Полсела наибезумнейше записалось. Я уж наидушевнейше предупреждал их:

– Пожалейте, говорю, рассийское отечество, если уж на себя рукой махнули. Ведь вы одними веревками да мылом, как вешать вас наиближайше будут, в разор отечество вгоните.

Так видите ли, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, неймется им. Каждодневно вступают в «сплошную комунию».

– Все равно, говорят, еще раз надуемся до горы, а там, глядишь, и пятилетка подможет.

А того каждый наиглупейше не смыслит, что через пятилетку через эту нам, трудовикам, хана смертная.

И наипаче трудовому человеку плечи развернуть не дает через них хорек Оглоблин.

Уж наивернейше не кто иной, как Демитрий Гусенков, шукнул Оглоблину, что у меня в работницах живет чужая – не моя баба, и не родная. Доказал-таки.

Опять на меня насел. Наипаче эксплоатацию приписали мне этой немтырки. И меня под сессию подвалил сукин сын хорек.

Ведь вы, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, ахнете. Ведь на меня за эту немтырку сорок тысяч рублей присудили. Чуть было в тюрьму не запрятали. Да спасибо из Олечье приехал московский уполномоченный Максимов – поддержал, спасибо наинижайшее ему от меня.

Эх, и взыграло тут мое сердце.

Ну, думаю, размажу я вам номерок. Наизанятнейше размажу.

Проходит срок платежа. Слышу, Оглоблин меня уж со всеми потрохами в колхозе распределил. Уж смету доходную на мое имущество составили.

И вот позавчера вваливаются они ко мне с судебным исполнителем и со свитой целой колхозной гольтепы. Вижу, продавать меня с молотка пришли.

Я, поджидаючи их, наиаппетитнейше чай пью с супругой. На столе, как у князя, серебро, хрусталевые, наичистейшие вазы с вареньем, со сливками, с маслами. Кофейник первосортнейший на спиртовочке поет. Яблоки, печеньица, сласти наивозможнейшие.

Вошли.

Слюной, думаю; изведу вас. Это вам не просяной кулеш, которым вы себе кишечки закупориваете наикрепчайше, до кровяных течений из заднего прохода. Я вам покажу, какая на самом деле наикрасивейшая бывает жизнь в единоличном хозяйстве. Вы и спать и видеть будете, где рай-то наивернейший. Вам кулеш-то ваш просяной теперь всю глотку, как рашпилем, издерет.

Уж наперед я наиотличнейшее предвидел, что от одного взгляда на мое блаженство у них теперь руки отвалятся от своего «сплошного кулеша».

А я нарочно им еще уголек под голую задницу:

– Пашенька, – говорю жене, – Пашенька, пирожки у тебя сегодня не особенно вкусны, начинка груба. Начинку в пирожки надо наинежнейшую, Пашенька. Накось их отложи. Собакам все равно хлеб приходится резать. – Да и отдал тарелку с пирожками жене. А она у меня – золото. Догадалась, и сейчас тарелочку с этими пирожками мимо их. Да нарочно медленно проталкивается сквозь гостей-то непрошеных. Да почитай каждому гостю к носу подняла пирожки. А пирожки-то эти горячие, душистые, наирумянейшие пирожки.

Вынесла Пашенька пирожки в сенцы, да и собак скликать начала. Однако виду никто не подал. Окремнели, дьяволы, от злобы на меня.

– В чем дело, господа уполномоченные? – спрашиваю.

– Уплатите по исполнительному листу.

– Сколько?

– Сорок тысяч рублей и три процента издержек.

– А-а, – говорю, – знаю, знаю. Суд присудил. Наисправедливейше присудил суд. – И жену кличу: – Пашенька… Пашенька…

Входит Паша с пустой тарелочкой.

– Собак, Пашенька, накормила? – спрашиваю.

– Поели, – ответствует она мне.

– Пашенька, будь наилюбезнейша, подай там из горницы шкатулочку резную, крашеную. – Открываю я ее и оттуда сорок пачечек сотенками. – Сосчитайте, – говорю, – пожалуйста. Не ошибся ли. Ну, а если в пачках неверно, так уж не обессудьте меня. На пачках бандеролики из советского банка.

Сосчитали. Я им наибыстрейше и процентик откинул.

– Расписочку, – говорю, – дадите или не соблаговолите? Может, по новым законам без расписок наиузаконено?

Дали и расписочку. А уж тут я их жвакнул:

– Ну, – говорю, – а теперь выметайтесь, не сорите тут у меня. Валите, валите. Воздух мне не загрязняйте. Наиотменнейший аппетит мой не расстраивайте.

Так им и отрубил, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Э-э-э, как они загремели у меня по порожкам, что твой горох посыпались.